Читать интересную книгу Вальтер Скотт. Собрание сочинений в двадцати томах. Том 4 - Вальтер Скотт

   —     Ради вас? — спросил Мортон, начиная проникаться интересом к тому, о чем рассказывал Кадди, так как ему показалось, что история Кадди и его собственная поразительным образом напоминают друг друга.

   —     Вот именно, Милнвуд, — ответил Кадди, — ведь бедняжка потому и любезничала с этим чертовым парнем (будь он проклят, если позволено так выражаться), чтобы подойти поближе ко мне; и она сказала, что молит бога не оставлять меня помощью, и хотела сунуть мне денег; готов поручиться, что это была добрая половина ее жалованья и наградных, потому что остальное она истратила на приколки и кружево, когда ходила смотреть как мы с вами стреляем в «попку».

   —      И вы взяли у нее деньги, Кадди? — спросил его Мортон.

   —      Нет, Милнвуд, не взял; я был такой дурак, что швырнул их обратно. Сердце мое не стерпело, когда я увидел, как этот парень обхаживает и целует ее, и я не смог удержаться. Но тут я сглупил — деньги пригодились бы и моей матери и мне самому, а она все равно их истратит на тряпки и на всякие пустяки.

   За этим последовало продолжительное молчание. Кадди, вероятно, предавался сожалениям о том, что пренебрег щедростью своей милой, тогда как Мортон усиленно размышлял, каким образом мисс Белленден удалось добиться от лорда Эвендела помощи в его деле.

   Может быть, подсказывала ему пробудившаяся надежда, он слишком поспешно и ложно истолковал то влияние, которое она имеет на лорда Эвендела. Имел ли он право так сурово ее осуждать, если ради спасения его жизни она прибегла к притворству и позволила этому знатному офицеру лелеять надежды, которым не суждено сбыться? Или, быть может, она обратилась с призывом к великодушию лорда Эвендела, которым, по общему мнению, он отличался, и, задев в нем честь, побудила его спасти жизнь своего более удачливого соперника?

   Все же случайно подслушанные слова не давали ему покоя, и он возвращался к ним снова и снова, и боль от этого была столь же мучительна, как от укуса ядовитой змеи.

   «Она ни в чем ему не откажет», — вспоминалось ему. Можно ли яснее и определеннее выразить свое обожание? Язык любви в устах девушки не знает более сильного выражения. Она потеряна для меня, потеряна окончательно, и мне не остается ничего больше, как мстить за мои собственные несчастья, за насилия, которым ежечасно подвергается моя родина.

   Кадди размышлял, по-видимому, о том же, хотя и в более простой форме. Во всяком случае, он неожиданно спросил шепотом Мортона:

   —      Как по-вашему, было бы очень нехорошо удрать от этих ребят, если бы выпала такая удача?

   —      Напротив, — ответил Мортон, — как только представится подходящий случай, я не премину им воспользоваться.

   —      Мне очень приятно слышать это от вас, — сказал Кадди, — правда, я человек бедный и темный, но я думаю, что не такой уж великий грех вырваться, употребив силу, лишь бы дело успешно закончилось. Я, знаете, такой человек, что не побоюсь рукопашной, если дойдет до нее; но наша старая леди назвала бы это неповиновением королевской власти.

   —      Я буду сопротивляться любой власти на свете,— заявил Мортон, — любой власти, деспотически попирающей права свободного человека, закрепленные хартией; и я решил, что не позволю бросить себя без достаточных оснований в тюрьму или, быть может, вздернуть на виселицу, и сделаю все, что сумею, чтобы спастись от этих людей хитростью или силой.

   —      То же и у меня на уме, когда бы только мы смогли это выполнить. Но то, что вы говорите о хартии, касается лишь таких, как вы, из господского звания, а мне до этого далеко, раз я простой батрак и ничего больше.

   —      Хартия, о которой я говорю, — возразил Мортон,— принадлежит всем шотландцам и даже самому последнему среди них. Это — свобода от кнута и тюрьмы, провозглашенная, как вы можете прочесть в священном писании, не кем иным, как апостолом Павлом, и ее обязан отстаивать всякий, рожденный свободным, как ради себя самого, так и ради своих соотечественников.

   —      Так вот оно что, сударь! — сказал Кадди.— Много утекло бы воды, прежде чем леди Маргарет или моя матушка отыскали бы в библии такие мудрые вещи. Госпожа моя — та всегда повторяла, что кесарю надо воздавать кесарево, а что до матери, то она совсем спятила со своим пресвитерианством. Наслушавшись болтовни обеих старух, я ничего больше не понимаю; но если бы мне удалось найти джентльмена, который взял бы меня к себе в услужение, я стал бы, уверен в этом, совсем другим человеком; и ваша честь, может быть, вспомните об этих моих словах, когда выйдете из заточения, и тогда вы возьмете меня к себе камердином.

   —      Камердинером, Кадди? — ответил Мортон.— Увы! Это было бы довольно печально для вас, даже если бы мы были свободны.

   —      Понимаю, о чем вы толкуете, вы думаете, что я деревенщина и что из-за меня вам будет стыдно перед людьми. Ну так знайте: я сметлив и понимаю с одного слова, и все, что можно сделать руками, всему этому я легко научился, только вот читать, писать да считать — тут дело совсем другое; и вы не найдете другого, кто играл бы лучше меня в футбол; да и палашом я действую не хуже капрала Инглиса. Как-то я уже продырявил ему башку, даром что теперь он так важно едет за нами. А что, если вы не останетесь в нашей стране? — сказал он, внезапно оборвав свою речь.

   —      Очень возможно, — ответил Мортон.

   —      Я не возьму с вас ни гроша. Видите, я мог бы поместить матушку у ее старшей сестры, тетушки Мег, в Глазго, в Гэллоугейте, и, думаю, ее там не сожгли бы, как ведьму, и не дали бы ей помереть с голоду, и не повесили бы, как рьяную пресвитерианку; там, говорят, городской старшина заботится о таких одиноких, покинутых бедняках. А мы с вами могли бы уехать и поискать свое счастье, как в этих старых дурашливых сказках о Джоке, что разил великанов, и Валентине и Орсоне; а потом мы бы возвратились в веселую, как поется в песне, Шотландию, и я снова надел бы ходули и так бы разворотил пар на славных заливных лугах в Милнвуде, что не жалко было бы выставить целую пинту, лишь бы на это взглянуть.

   —      Боюсь, — сказал Мортон, что у нас, мой добрый друг Кадди, очень мало надежды возвратиться к своим прежним занятиям.

   —      Что вы, сударь, что вы! — ответил Кадди. — Никогда нельзя поддаваться унынию — и разбитый корабль добирается иной раз до берега. Но что я слышу? Лопнуть мне тут же на месте, если моя старуха снова не принялась за свою проповедь! Знаю я ее голос, как начнет она сыпать словами писания,— точно ветер воет на чердаке; а вот и Тимпан также взялся за работу. Господи боже! Разозлись только солдаты, и они порешат их обоих, да и нас с вами в придачу.

   Беседа их действительно была прервана каким-то раздавшимся за их спинами не то ревом, не то мычанием, в котором можно было разобрать голоса проповедника и старухи, один — напоминавший ворчанье фагота, другой — повизгиванье надтреснутой скрипки. Сперва оба престарелых страдальца довольствовались взаимными соболезнованиями, сетуя на свои несчастья и негодуя в весьма сдержанных выражениях; но, изливая друг перед другом душу, они распалялись все больше и под конец не могли сдерживать душивший их гнев.

   —     Горе, горе вам, трижды горе, кровожадные насильники и тираны! — кричал почтенный Габриель Тимпан. — Горе, горе вам, трижды горе и до того, как сломаны будут печати, и раздастся трубный глас, и изольют влагу сосуды!

   —     Так... так... Да почернеют их окаянные рожи, да поразит их господь в день суда небесного десницей своею! — раздался, словно эхо, пронзительный альт старой Моз, исполнявшей партию второго голоса в этой фуге.

   —     Истинно говорю вам, — продолжал проповедник,— ваши походы и ваши набеги, фырканье ваших коней и горделивая поступь их, ваши кровавые, варварские и бесчеловечные злодейства, то, что вы глушите, умерщвляете и растлеваете совесть несчастных созданий божьих кощунством и отвратительными соблазнами,— все это восходит от земли к небу, словно гнусный и отвратительный вой святотатца, и приблизит час расплаты и гнева. Кха... кха.. кха... — Поток его слов прервал приступ сильного кашля,

   —     А я говорю, — кричала Моз, тем же тоном и почти одновременно с проповедником, — что хоть дыхание у меня старое, и одышка, и при такой быстрой езде...

   —      Черт подери! Хоть бы они перешли на галоп,— сказал Кадди. — Уж он заставил бы ее придержать язык.

   —      Да... да... хоть дыхание мое старое и тяжелое,— продолжала выкрикивать Моз,— не перестану я клеймить вероотступничество, измену, ереси и колебания в нашей истинной вере. Я возвышу мой голос против всякого угнетения, против того, чему еще придет час возмездия.

   —      Помолчи, прошу тебя, помолчи, добрая женщина,— говорил проповедник, который наконец справился с мучительным приступом кашля и сокрушался, что Моз опередила его своими проклятиями, — помолчи и не вырывай из уст служителя алтаря слов, которые надлежит произнести ему, и только ему... А я скажу... Я возвышаю свой голос и говорю вам, что прежде чем игра будет окончена, да, прежде чем зайдет это солнце, вы узнаете, что ни гнусный иуда, ваш епископ Шарп, уже отправившийся, куда ему подобало, ни кощунствующий Олоферн, этот кровопийца Клеверхауз, ни надменный Диотреф, этот юнец Эвендел, ни алчный и рыщущий, как ищейка, Димас, кого вы зовете сержантом Босуэлом и кто отнимает у сирой вдовицы последний грош и все, что ни найдет у нее в чулане, ни ваши карабины, ни пистолеты, ни палаши или кони, ни ваши седла, уздечки, подпруги, мундштуки или сумки с овсом, из которых вы кормите лошадей, не отвратят от вас стрел, что уже отточены, и лука, чья тетива уже натянута против вас.