Тогда же генерал Камияб в последний раз видел Самию. Постаревшая и подурневшая, никому не нужная… Генерал потом не мог поверить, как он мог испытывать к ней какие-то чувства, мучаться от того что их разлучили.
Став генералом, Хусейн Камияб вошел в персидский привилегированный класс — в армию. Армия и службы безопасности в Персии определяли очень многое, если не все — и частный бизнес показательно свободный, на самом деле был глубоко не свободен. Существовала практика, при которой чины из силовых структур делали купцами своих родственников и вели свои коммерческие дела через них — а был и такое, что формально деловыми людьми, владельцами предприятий были свободные люди — но львиную долю дохода они были вынуждены каждый месяц жертвовать в тот или иной фонд. У каждой силовой структуры, у каждого корпуса жандармерии, у Гвардии Бессмертных были свои фонды для «сбора пожертвований», потом расходившихся по рукам «допущенных». «Допущенным» был и генерал Камияб, он отныне мог не опасаться руки мстителя — но все равно он жил в глубоком страхе. В страхе перед неугасимым пламенем адского костра, в котором корчатся грешники.
Это сложно объяснить, мало кто это поймет сразу. Особенно это сложно понять в России. Несмотря на власть и влияние Русской православной Церкви и Духовного управления мусульман — за редким исключением дети в России получали светское образование. Да, мусульманские дети ходили с родителями в мечеть в пятницу, а русские дети ходили с родителями в церковь в воскресение — но в будние дни они ходили в гимназию, чтобы учить стихи Пушкина и Лермонтова, учиться доказывать теоремы и зубрить закон Ома. Поэтому в вышедших из стен гимназии детях не было страха Божьего. Да, они верили в нечто сверхъестественное, они различали, что такое грех и старались греха не делать, они жертвовали на богоугодные дела и отмечали религиозные праздники. Они приходили к батюшке или к мулле, когда им было тяжело и просили совета или утешения. Но страха, не покидающего человека никогда, в них не было.
А вот в Персии он был. Это было проблемой всех стран, где вместо гимназий были медресе, вот почему по приходу на Восток русская власть так боролась за то, чтобы дети ходили в гимназии, а не в медресе. В Персии такая борьба началась лишь при шахиншахе Хоссейни, причем полного успеха не удавалось добиться до сих пор. Генерал Камияб же и вовсе был из того поколения, которое ходило в медресе поголовно — это было выгодно власти, потому что религиозное образование учит покорности и страху. Это глупо — полагать, что в медресе детей учат темные люди, которые сами нуждаются хотя бы в минимальном учении. На самом деле — там учат профессионалы технология обучения отшлифована веками и то, что они преподают — остается с детьми навсегда. Вот и генерал Камияб жил бок о бок со своим страхом, оставшимся в нем еще со времен медресе. По сути, он и против Аллаха то встал вынужденно, и все грехи совершил — потому что не было другого выхода. И сейчас душа его была разорвана на две части — одна из них буквально вопила о возмездии, ожидавшем генерала после смерти, вторая — старалась подавить страх, загнать его в самые темные уголки подсознания.
Вторая явно проигрывала.
Утешением генерала и стал полковник Вахид Ахлаги. Как то странно, незаметно, он стал генералу самым близким самым доверенным лицом — и немало вечеров были проведены ими вместе, за бутылкой русской водки и в тяжелых разговорах. Сначала это были разговоры о службе, о страхе, о заговорах и тайных врагах. Потом это стали разговоры о жизни. А потом — разговоры об Аллахе, для которых водка на столе уже не требовалась.
И апофеозом всего стала поездка сюда, за границу, в Герат — деяние само по себе подозрительное, способное вызвать интерес САВАК. По тут сторону границы генерал еще храбрился — но здесь он уже десять раз пожалел, что согласился на эту авантюру.
Из большого дома вышли несколько человек, у все у них были автоматы. Генерал недобро ощерился, рука его легла на Браунинг в роскошной открытой кобуре из телячьей кожи. Громко щелкнул сдвинутый предохранитель.
— Кто эти люди, Вахид? — подозрительно спросил генерал — почему они вооружены? Куда ты меня привез?
— Мы среди своих, генерал — спокойно ответил полковник Ахлаги — эти люди такие же братья вам, как и я.
— Тогда почему у них оружие?
— Увы, это вынужденная мера, брат. Трудны и неисповедимы пути, которыми каждый из нас идет к Аллаху и не всем дано приблизится к нему хотя бы на ту меру, чтобы почувствовать запах рая. В этом мире властвует Иблис и слуги его готовы на все, дабы убить Истинных Правоверных и пророка их Махди.
Боевики с автоматами встали у дверей — но машину они не окружили и автоматы на него не направили.
— Эти люди охраняют находящегося в долгом сокрытии истинного, двенадцатого Имама. Он сошел в этот город, дабы встретиться еще с одним заблудшим и направить его на истинный путь, ведущий к Аллаху. Пойдем же, брат.
Генерал немного подумал — многое смешалось в его душе: и страх перед Аллахом и страх перед САВАК и страх перед банальным похищением и убийством. Но, в конце концов, он решил, что зашел слишком далеко и обратной дороги у него нет.
— Пошли, Ахлаги. Веди меня.
Они прошли в дом. Прошли длинным, с покрытым плитками из обожженной глины полом, коридором, зашли в одну из комнат. Три двери, голые стены, ковры под ногами, устилающие каждый сантиметр пола. Генерал подозрительно огляделся.
— Что здесь?
— Здесь, брат, тебе предстоит ожидать явления истинного имама.
Генерал снова коснулся рукой кобуры — но ничего не сказал. В конце концов — пистолет у него не отобрали. Доброе русское оружие работы Сестрорецого оружейного завода, двадцатизарядный Браунинг с пятидюймовым стволом. Если даже здесь ловушка — то нескольких человек он заберет с собой…
— Долго ли ждать?
— Имам сам решит, когда явиться. На твоем месте, брат я бы посвятил время, отпущенное имамом на ожидание молитве.
Ахлаги исчез за одной из дверей. Генерал осмотрелся по сторонам, толкнул ту дверь, откуда они зашли в комнату — открыто. Тот же самый коридор, длинный, темный, на удивление прохладный и пустой. Прошел через комнату, толкнул дверь, за которой скрылся Ахлаги — заперто. Подозрительно огляделся — но на стенах ничего не было и на полу ничего не было, и на потолке — тоже ничего не было.
Хотя нет.
Были ковры. На коврах был рисунок — какая-то мечеть, непонятно какая. Но сами ковры были недорогими, генерал сам недавно купил ковроткацкую фабрику и мог отличить дорогой ковер от дешевого ковра. Выругавшись про себя, генерал уселся на ковер и принялся ждать.
Молитву он конечно же не читал. Он просто забыл все молитвы, ибо не молился уже давно. Он просто считал — от тысячи обратно, как это привык делать во время скучных и бессмысленных совещаний в Тегеране, когда только так и можно было скоротать время.
Минута текла за минутой — медленные и бессмысленные.
Где то на «семистах пятидесяти» генералу показалось, что за дверью, откуда они пришли кто-то стоит. Подкравшись — он считал, что крался бесшумно, но это было не так — генерал рванул на себя дверь.
Ничего. Тот же темный, пустой, удивительно прохладный коридор. В комнате тоже было прохладно — хотя ни вентилятора, ни кондиционера в ней не было.
Генерал вернулся на ковер и снова начал считать. Снова — потому что он не смог вспомнить, на какой цифре остановил счет, это было непривычно, потому что генерал обладал хорошей памятью. Подумав, он начал опять считать от тысячи.
Девятьсот девяносто девять… Девятьсот девяносто восемь… Девятьсот девяносто семь…
Внезапно прервав счет, генерал подозрительно уставился на пол. Ему показалось, что там скребется мышь. Он ударил ногой по ковру — и странный звук пропал. Проклятые грызуны…
Он снова не смог вспомнить, на какой цифре начал считать. Снова начал от тысячи.
Девятьсот девяносто девять… Девятьсот девяносто восемь… Девятьсот девяносто семь…
На сей раз, он досчитал до девятисот пятидесяти, прежде чем началось снова. Но это было не мышь. На сей раз генералу показалось, что где-то под полом кто-то поет…
Это был азан — призыв к молитве, слабый, но отчетливо различимый. Очень красивое и мелодичное пение, услада для слуха любого истинного правоверного. Звук был очень слабый — но генерал на удивление хорошо его слышал. Было непонятно, кто поет — мужчина или женщина, иногда казалось что женщина, хотя женщина не может петь азан, это было бы оскорблением правоверных.
Генерал долго смотрел на пол, пытаясь понять, как оттуда может раздаваться пение и кто там может петь — а когда пронял голову, то увидел…
КАМИЛЯ!!!
Его старый враг и его кровник, старый Камиль Доштагери стоял у стены, всего в паре метров от него. На шее был отчетливо виден багровый след от веревки — но сам Камиль выглядел на удивление живым…