Но Анаис и не взглянула на них.
– Хочешь примерить?
– Как вам угодно, матушка.
Вышивки выпали из рук опечаленной госпожи Баливо.
– Наверно, они вышли из моды,– почти робко пролепетала она.– Я почти не выхожу из дому – конечно, я понятия не имею о том, что теперь считается красивым и роскошным. Прости меня. Этьен, однако, частенько говорил мне, что эти вышивки великолепны. Правда, это было очень давно. Бедная рухлядь!
– Матушка, я хочу сказать вам одну вещь; эта мысль покажется вам безумной и безрассудной, но…
– Говори, говори!
– …но эта мысль преследует меня неотступно; я должна избавиться от нее: она слишком сильно меня мучает.
– Что же это, дитя мое?
– Мне кажется, хотя я и не отдаю себе в этом ясного отчета, нас подстерегает какое-то несчастье.
– Что ты хочешь этим сказать?– спросила встревоженная госпожа Баливо.
– Я довольно давно уже заметила, что вы изменились.
– Изменилась? Разве, сама того не замечая, я стала с тобой не так ласкова, как прежде?
– Наоборот,– прошептала девушка.
– В таком случае я тебя не понимаю. Объяснись же, прошу тебя!… Анаис, дорогое дитя мое, что с тобой? Какое горе я хотя бы и невольно могла тебе причинить?
– Никакого, никакого, матушка… Только вот… уже несколько дней…
– Что же? Что – «несколько дней»?
– Мне страшно.
Мать побледнела.
– Страшно? – переспросила она.
– Да, матушка.
– Но чего же ты боишься?
Молодая девушка промолчала.
– Я знаю, в чем тут дело,– пытаясь улыбнуться, проговорила госпожа Баливо.– Тебя пугает приближение свадьбы. Со мной было то же самое, доченька.
– Нет, матушка, меня пугает не приближение свадьбы.
– А что же?
– Помните тот день, когда вы получили письмо от вашей парижской знакомой?… От вашей подруги по пансиону?
«О, Господи Боже мой!» – подумала мать.
– Так вот: мои опасения возникли в тот самый день.
– Какие же опасения, Анаис?
И в свою очередь, с тревогой глядя на дочь, госпожа Баливо прибавила:
– Неужели… неужели ты подслушивала нас?
– Ах, матушка!
– Да, да, прости меня! Я сама не знаю, что говорю! Но ты сама виновата. Ты мучаешься из-за каких-то химер. Ну, что тебя волнует, скажи на милость?… А руки-то у тебя и впрямь пылают!… Так чего же ты боишься?
– Я боюсь потерять вас,– глухим голосом отвечала дочь.
– О-о!
Госпожа Баливо схватилась за горло, чтобы сдержать крик.
Анаис разразилась слезами.
– Потерять… меня?– заговорила наконец мать, сделав над собой неимоверное усилие.– Но кто мог внушить тебе подобную мысль? Разве я плохо выгляжу?
– Нет, матушка, дело не в этом.
– Не в этом, говоришь?
– Нет.
– Так что же мне, по-твоему, угрожает?… Гони от себя, дитя мое, этот беспричинный страх. Уж не хочешь ли ты и меня встревожить?… Теперь я прекрасно понимаю, что тебя замучил один из тех снов, которые мы видим по нескольку раз, и именно поэтому мы подвергаемся соблазну принять их за предостережение. Ты должна постараться забыть об этих снах. А если ты по-прежнему будешь предаваться этим смехотворным размышлениям, ты рискуешь серьезно огорчить меня… А ведь тебе этого не хочется, не так ли?
Госпожа Баливо сумела произнести эту речь таким серьезным и таким естественным тоном, что Анаис почувствовала, как ее подозрения рассеиваются.
– Оставим пока эти туалеты,– продолжала госпожа Баливо,– это из-за них у нас произошел такой горестный разговор.
Минуту спустя она спросила, разыгрывая равнодушие:
– Кстати, Анаис…
– Что вам угодно, матушка?
– Давно приезжала ко мне эта дама… госпожа де Пресиньи?
– Две недели назад.
Госпожа Баливо не смогла скрыть свое удивление.
– Две недели назад,– повторила она.– Ты уверена?
– Да, матушка.
– Уже!
Это слово госпожа Баливо произнесла медленно и тихо.
Это слово заключало в себе две недели ее счастья и ее страданий.
В то мгновение, когда она хотела добровольно расстаться с жизнью, она почувствовала, как прочно удерживают ее все связи с домашним очагом – они сомкнулись вокруг нее со всей своей силой и очарованием. Ее муж, которому она под видом ссуды вручила шестьдесят тысяч франков, полученных от маркизы, стал теперь ласково обращаться с женой, отбросив свою обычную сдержанность. Вечера в маленькой фиолетовой гостиной стали понастоящему веселыми. Госпожа Баливо торопилась с приготовлениями к свадьбе Анаис с господином Фейе-Видалем, белокурым помощником прокурора. Все улыбалось этой несчастной женщине; казалось, что даже болезнь о ней забыла.
Этим вечером ее ждало торжество.
Это был ее праздник.
Гостиную освещали две лишние лампы. Каминные вазы были полны цветов. Каждый из гостей блистал тем скромным видом и той милой улыбкой, которые составляют славу провинции; в гостиной разговаривали вполголоса. Начавшаяся партия в пикет была прервана в самом разгаре. Катрин с растерянным видом бегала взад-вперед. В приоткрытой двери мелькнул белый передник кондитера, после чего господин Баливо встал и побежал отворять двери. Несколько нетерпеливых взглядов устремились к стенным часам. Появление помощника прокурора, чье пальто не могло совершенно скрыть огромный букет, увенчало собрание и подало сигнал к началу празднества.
В полночь все еще сидели в маленькой фиолетовой гостиной – случай доселе небывалый. Госпожа Баливо нежно сжимала руки дочери.
– Завтра я вместе с Катрин поднимусь к тебе в комнату,– зашептала она,– нужно поменять у тебя занавески на окнах. У меня есть муслиновые, с чудесным рисунком – я хочу сделать подарок тебе и твоему мужу: ведь вы обещали некоторое время пожить у нас!…
Через три дня после этого семейного праздника Марианна явилась к маркизе де Пресиньи.
Угрозами и просьбами она добивалась от Великого Магистра Ордена женщин-франкмасонок, чтобы та поставила свою подпись под приказом всеми способами преследовать Филиппа Бейля.
Все мольбы маркизы де Пресиньи оказались тщетными, и она уже собиралась поставить свою подпись под роковым документом, как вдруг вошел слуга и вручил ей какое-то письмо.
Дрожь охватила маркизу, когда она взглянула на конверт.
Это было письмо из Эперне.
Под встревоженным взглядом Марианны она распечатала конверт и вынула оттуда бумагу, которая была не чем иным, как свидетельством о смерти госпожи Баливо.
Глубокая скорбь переполнила сердце маркизы, и на мгновение лицо ее омрачилось.
Придя в себя, она повернулась к Марианне.