Читать интересную книгу Песочный дом - Андрей Назаров

Степка была брюхата. И хотя живот ее был еще невелик, Сахан угадал это в ее счастливом отстраненном взгляде, осунувшемся лице, налитых грудях, в мягкости походки и жестов - и тут же вся она превратилась для него в брюхо огромное, распухшее вместилище его позора. Что-то оборвалось, опасно ёкнуло в Сахане, он принял от Степки пирожок, который та достала из чистенького узелка, тупо посмотрел на него и поднес ко рту - но рот не открывался. Отложив часть пирожков брату, Степка разговора завести не решилась и пошла наделять солдатиков. Ходячие тут же повскакали с коек и окружили ее веселым, безлицым, мычащим кольцом.

- Ну и сестрица у тебя, парень, и ласковая, и не гордая. Мне б такую!

Сахан услышал и съежился, забинтованной роже обрадовался, как подарку, все не так заметно, что одного с ним лица брюхатая идиотка. "Поди и ублюдка родит такого же. И никуда не денешься от него, пальцами затычут: твой он, твой, одним лицом, одной судьбой. Как его ни прозывай, а вырастет - тем же Саханом по двору мыкаться начнет. И подохну - а все в таком .же ублюдке двор места стану да урны очищать, и конца этому паскудству не будет".

Сахан приглушенно взвыл и заметил, что солдат вокруг Степки набилось как мух на падаль, а она смеется тем смехом, который он превыше жизни ненавидел, и не мог понять, щиплют ее уже или она только просится. Тут Сахана прорвало. Сорвавшись на визг, не чувствуя боли расходящихся швов, он заорал:

- Убирайся! Убирайся, тварь подзаборная. Сгинь, сука!

Солдаты как-то поникли, быстро разбрелись по койкам, и одна Степка возвышалась посреди палаты, недоуменно улыбаясь. Сахана било как в лихорадке, он проклинал все, что вмещал его мозг, но слова не шли, кровавыми пузырями лопались у рта.

Наконец Степка поняла, что от нее требуется, выпятив живот, направилась к Сахану, сиротски сдвинула брови, увидев окровавленные бинты на лице брата, но проститься не посмела. В дверях она поклонилась в пояс и сказала напевно:

- Прощевайте, солдатики.

Степка ушла. В тишине прозвучал слабый, приглушенный бинтами голос:

- Злоба-то, паря, душу изъест, постерегись.

# # #

Сахан поднял сжатые кулаки, палата завертелась и погасла - его затянуло в темень, возникли ступени, круто уводившие вниз. Он сошел, ожидая нащупать с правой руки лопату у стены, но промахнулся, сбил ее с грохотом - на топчане зашевелилась Степка, с призывным смешком раскрываясь навстречу, - и он замер, неслышно перевел дыхание. Нашарив лопату, бережно занес ее над головой и с двух рук обрушил на этот смешок. Что-то лопнуло, взорвалось в Степке, оборвав смешок и упав до тонкого, пронизывающего свиста, который он снова и снова рассекал ударами, пока не перестал чувствовать под лопатой тело и не остановился.

Но свист длился, проникал в него невыносимо, и, чтобы подавить его, он закричал, сколько хватило голоса, - и очнулся, ощупал свежую повязку, понял, что возили его в операционную и снова сводили швы.

# # #

Бреда своего он не вспомнил, думал о гаденыше с углем, уделавшем его так, что второй месяц не может оправиться.

Мальчишка вспоминался ему и прежде, но неясно, как рябью отделенный невероятностью того, что посмел поднять на него руку. Но теперь улеглось, чисто стало в сознании - и Сахан снова ощутил непонятную робость, вступившую в него, когда легкая фигурка заслонила собою Кащея. "Что за чертовщина, выругался Сахан. - Какая еще сила за гаденышем? Отца и того нет. Что-то путаю я".

Но он не путал. Сквозь чистоту ночного мрака пылающими глазами смотрел на него мальчишка - и был счастлив. "Счастлив? - недоуменно спросил Сахан и, опасаясь нарушить ясное впечатление, торопливо ответил: - Ну конечно, он счастлив, подлец! Вот кого мне книжник напомнил. Я-то по литературе все шнырял, думал, не у нас счастливых искать - а он рядом. Свободен он от себя, вот в чем фокус. Потому и под лом стал, что светло ему и смерти не страшно. Не трепещет за свою жизнь, выходит, видно, иную волю над собой чувствует - не от нашего мира. Это в них с книжником одно. А что за воля - разберусь, придет срок. Главное - что есть она и пацан знает. Не так знает, чтобы сказать, - а знает. И я узнаю, как над паскудством подняться, научусь счастливым быть. Шестеркой к пацану пойду, век сукой проползаю - а научусь. Больше мне кидаться некуда, везде обман - один пацан и знает. А никто не догадывается, потому что замотаны в свои беды, как солдаты в бинты, и живут на ощупь и видеть ничего не хотят. А я нашел. Тот и зряч, кто ищет, а я и в бреду его искал. А что малолеток он - так это в кого упадет. Вырастет еще. И я с ним. И как же я его любить стану!"

До самого утра Сахан тихо выл от счастья, и боль отошла от него, как от чужого. Обнаружив в жизни присутствие высшей воли, он тут же и безусловно вверился ей, и воспоминания стали ему легки, как миновавшая болезнь.

Счастливый и примиренный, он впал в солнечный покой, которого не знал во .всю свою суетливую жизнь. Отныне выздоровление Сахана пошло быстро, и на десятое мая он был назначен к выписке. А девятого праздновали победу. Солдатики спирту раздобыли - один даже умер, так справили. Сахан хотя и не пил, но радовался вместе со всеми - и победа, и надежда светит, что нашел наконец, чем жить. Даже Степка с ублюдком и те не страшны казались. Смотрел Сахан через окно на победный салют, "ура" кричал в сорок одну глотку и выковыривал пальцем слезы из задубевших бинтов.

# # #

На другое утро вышел из госпиталя и с детским любопытством оглядывался какая она, победа? Но скоро поостыл - никакая, конечно. Разве что мужиков гражданских поболе, да флаги, да из репродукторов музыка, да во дворах столы неприбранные, а присмотрись - те же бабы и шпана, и инвалиды, только что пьяные, ив распределителе очереди едва не до драки - манкой победителей отоваривают. Посмотрел Сахан, посмотрел - и всю радость из сердца выдуло. Услышав трамвайное лязганье, он сунулся в карман и, к удивлению, нащупал монету. Поднеся ее к глазам, Сахан встретил на позеленевшем глянце нечто белое и бесформенное, а когда понял, что это он сам и есть, то с отвращением зашвырнул монету подальше. Звеня и брызгая светом, она покатилась в незнакомый двор.

- Моя! - зазвенел мальчишеский голос.

- Нет, моя, я первый увидел!

- А я первый взял!

- Ну-ка, гони сюда, - хмуро произнес кто-то третий, и глухое молчание сошлось над подавленным детским плачем.

"Война кончилась, - подумал Сахан отстраненно. - Сказали бы лучше, начиналась ли она когда?"

Он поскреб лицо, мучительно зачесавшееся под бинтами, и, бредя знакомыми, с детства истоптанными улицами, не мог избавиться от ощущения, что видит их извне, удаленными и недостижимыми.

На подходе к Песочному дому Сахан уловил звуки, сливавшиеся в раскат далекого грома. Прислушиваясь, понял, что настилают кровельную жесть, бьют молотков в пять, беспричинно разволновался и ускорил шаг.

В створе ворот Сахан натолкнулся на Ибрагима, печально зацокавшего при виде забинтованного липа, и указал на крышу, требуя объяснения. Перекрывая жестяной грохот, Ибрагим напряг голос, отчего сразу утратил способность к русской речи, и с грехом пополам объяснил, что нагнали пленных немцев и они в неделю отремонтировали дом.

Не дослушав Ибрагима, снова надолго зацокавшего, Сахан сделал шаг в сторону и внезапно потерял равновесие. Земля уходила из-под ног, и Сахан удержался, схватив Ибрагима за грудки.

- Повтори! - закричал Сахан.

- Степку убили... - начал сызнова рассказывать Ибрагим.

Сахан сжимал в кулаках засаленные борта пиджака и чувствовал, что, выпустив их, немедленно рухнет.

- Не я, не я, - бредово бормотал Сахан опешившему Ибрагиму.

Жестяной раскатистый грохот обрушивался во двор, погребая Сахана. Оттолкнув Ибрагима, он пошел в глубь двора, сбиваясь с ног от неверных, вперехлест подгоняющих ударов. Ибрагим догнал его и сунул в руки связку ключей. Руки не держали, и Сахан трижды выронил ключи, прежде чем боль в зудящем лице вернула его в сознание.

Светило солнце. Грохотала жесть. Сидели дети на насыпи. На ключе темнела зарубка.

Сахан узнал этот ключ и с его помощью выбрался через подъезд на крышу. Там он сел на приступку чердачного окна и вытянул ноги по нагретой жести. На противоположном крыле дома хлопотали немцы в выцветших робах, покрывая Сверкающей жестью свежие доски ската. Двое выравнивали ее деревянными колотушками, а трое били молотками в загиб листов.

# # #

"Что это со мной? - спрашивал Сахан, стараясь подавить тревогу, подступающую к горлу, как рвота. - Чего вскинулся? Немцы вот. В пять молотков трудятся, как в воду смотрел. Закончат скоро - и следа от бомбы не останется. Смутила она меня, все в песок поверить не мог. Верю теперь, да проку от него не вижу: песочная ли, пороховая - а все под случаем ходим и конец всем один. Теперь вот пьют, празднуют, гражданских привалило, словно и войны не было. Поставят карусель, завертят наново - и понеслась душа в рай. Через три ли года или тридцать, а позабудут люди и пролом этот, и бомбу, и мертвых своих, и саму свою судьбу. Будут про войну у литерных летописцев почитывать, а те ее как укажут, так и распишут. И переписать за труд не сочтут. И верно, помнить - оно как голым ходить. Все люди забывают, всех тесемочка бережет, прав книжник. Да я-то ее не уберег, и не заметил, как сдернул. Как без нее наново-то начинать, начисто? Ведь и Степку с брюхом для меня прибрали - как по заказу, - разве забыть? По заказу? - переспросил. - Ну конечно, ведь о том только и мечтал. Тут снова тревога к горлу подкатила, и Сахан торопливо утешил себя: - А кто бы не помечтал от позора избавиться? Каждый! Каждый, - повторил, - только жить с этим мне, мне с этим начинать начисто. Ну и что? Не я же убил, в самом деле". Сахан вскочил. От жары и резкого толчка потемнело в глазах и ступени почудились - вниз, в темень, к Степке.