эти передачи с такой же интенсивностью, с какой слушали и сэра Обадию Гершвина.
«Молчок! Молчок! – Он выставил вперед ладонь, как полицейский, останавливающий движение, когда я приоткрыл рот, чтобы ему возразить. – Я сам за вас все скажу. Я ведь и есть ваш голос», – сказал он с демонстративной наглостью, зная, что я не способен и пискнуть. Я выслушивал его, не проронив ни звука, поскольку был безгласен. Потерял голос или у меня его украли? Взяли у меня взаймы, казалось бы временно, но потом присвоили себе? Во мне кипело тихое бешенство от его идей, но я мог лишь внимательно слушать, кивая головой, неспособный ничего возразить. Лишь шевелил, по-рыбьи, губами – то ли в натянутой улыбке, то ли в гримасе отвращения, то ли в раздумье – трубочкой. Но от одной фразы я в ужасе вздрогнул.
«От таких, как вы, давно хотят избавиться», – сказал Чертков. Я поперхнулся своей «Кровавой Мэри», отпрянул от него, совершенно парализованный этой новостью. Я лично (и мне подобные – хотя я и бесподобен), по его словам, с моим непримиримым либерализмом, прославлением личной свободы в наш жестокий век, парадоксальностью, идеологической провокационностью и скептицизмом, ставлю под сомнение самые принципы – моральные скрепы – новой России. Мой голос – это своего рода трубы Иерихонские, сбивающие с толку и с ног Россию, вставшую с колен. Есть радикальные круги, сказал он, которые строят козни по устранению меня от микрофона, и не исключено, что в их арсенале фигурируют отравленный зонтик и полоний.
Так вот, его, Владимира Черткова, миссия – спасти меня в частности и либеральные идеи России в целом. Да, мои информаторы были правы, когда предупредили меня о том, что в своих радиопередачах Чертков озвучивает моим голосом чуждые мне идеи. Да, конечно, но надо учитывать, говорил Чертков, что и земля, и кровь, и почва – это слишком широкие категории, их нельзя интерпретировать однозначно, как нельзя, скажем, сравнивать почвенничество Хайдеггера с нацизмом Гитлера. А Розанов, как известно, еще не до такого договаривался. Не все из нас Гершензоны. Он, конечно, не Симона Вайль и не Эммануэль Левинас, но ничего дурного по существу в этих фашистских идеях – самих по себе – нет. Идеи имеют смысл только тогда, когда им следуют на практике. А это, в свою очередь, зависит от того, кто и как эти идеи проповедует. Уж лучше это он, Владимир Чертков, будет проповедовать интерпретацию идей почвенности, которые кажутся мне фашистскими, чем какой-нибудь потенциальный криптонацист неясно из какого марсианского эфира.
Надо принять голые факты – сказал он: либерализму с политкорректностью пришел конец, и народные массы, движимые лайками социальных сетей, больше не хотят иронии и парадоксов, анархии, торжества личной свободы и моральной амбивалентности. Людям острочертела цензура прогрессистов с их защитой прав этнических и сексуальных меньшинств. Люди хотят принадлежать чему-то большому, чистому и общему, что больше их самих, они хотят простой прочной жизни, и этой жизни можно добиться лишь силой, руководствуясь простыми незамысловатыми лозунгами, опираясь на цифры, на массы. Все, кто сопротивляются этому историческому процессу, погибнут. Индивидуум всегда гибнет, потому что он смертен. Выживает лишь коллектив. Против лома нет приема, сказал он. Наш совместный проект и развивает эту идею коллективизма – коллективизации моей легендарной радиоперсоны. В нашем? Совместном? Проекте? Я открыл рот – мои губы исказились знаком вопроса. Чертков оживился.
В связи с тем, что я потерял голос (возможно, безвозвратно), он предлагает мне передать ему права на все мои предыдущие радиоэссе. Это спасет и меня лично, и мое творческое наследие в целом. Он наполнит мой голос (который стал его голосом) новым содержанием. И фашиствующие фракционеры в российских верхах меня не тронут, потому что перестанут воспринимать меня как либерального идиота и идеологического дегенерата. Главное – это интонация. Он знает, как мои идеи надо обрамить, и таким образом луч моего сознания, лампа моего либерального просвещения масс будет светить в эфире. «С одной стороны… с другой стороны». А в промежутке он скажет, что надо – в нашем совместном проекте.
«Не слушай его, не слушай!» – твердил мне мой внутренний голос. Мне захотелось раскрыть его пасть, раздвинуть челюсти и заглянуть в вагинальные складки его горла, способные порождать звуки и мысли, вторгающиеся в мое сознание. Мне хотелось разгадать, как гортань этого типа, чья внешность была мне отвратительна, способна была производить звуки, совершенно идентичные моему голосу. Мое сознание возмущалось услышанным, но моя душа, неотделимая от моего голоса, готова была подчиниться наплыву родных звуков.
Он на мгновение отвлекся от разговора и потянулся к внутреннему карману. Он вынул документ с официальным гербом Корпорации – бумаги явно выглядели как контракт. В этот момент он повернулся на мгновение ко мне в профиль, и тут я наконец вспомнил, где я с ним однажды столкнулся лицом к лицу. Это было в мужском туалете на пятом этаже Корпорации. В моем уже солидном возрасте проблемы с мочевым пузырем и увеличенной простатой вполне обычны, поэтому я замешкался у своего писсуара, когда он вдвинулся рядом со мной. Я скосил взгляд и увидел его член. Это был огромный инструмент. Он, быстро отжурчав, не отходил от писсуара: он стал онанировать, спокойно и энергично, и через секунду я стал свидетелем мощной эрекции. Своим боковым взглядом он явно видел, что я все это вижу и знаю, что он знает, что я на него смотрю. Я готов был поклясться, что на губах его, под его щетинистой небритостью, скользнула улыбка. Эта была наглая улыбка молодого и сильного варвара.
И вот сейчас, сидя передо мной, он полез во внутренний карман за авторучкой, как будто доставая свой пенис из расстегнутых джинсов. Он разложил на столике бумаги с контрактом и продолжал убеждать меня в чем-то убедительным тоном. Я уже давно перестал его слушать. Я наблюдал за рыбами в аквариуме и размышлял о том, как этот аквариум трансформировался за последние годы. Еще недавно бар Корпорации напоминал традиционный английский клуб – с кожаными креслами и дубовыми панелями, с газетами и сигарами. Огромный аквариум в центре залы поражал воображение удивительными рыбами с разноцветными плавниками и хвостами, похожими на веера из павлиньих перьев или на тропических бабочек. Экзотичность и пестрота этих рыб были отражением колониального многообразия бывшей Британской империи. Но за последние годы аквариум этот и его содержимое как будто подменили. Помещение было переделано в демократическом духе. Сейчас атмосфера в баре – с цветными пластиковыми столиками – напоминала «Макдоналдс» где-нибудь на перекрестке двух автострад.
Когда-то огромная зала с баром теперь была разделена стеной и превратилась в два помещения. На другой половине, за перегородкой, администрация Корпорации устроила тренажерный зал, фитнес-классы, где