Мое приданое уже туда перенесено.
Церен рывком осадил разошедшихся коней и долгим взглядом посмотрел в лицо Нине. Голубые глаза ее, слегка запавшие, были полны счастливого блеска. Церен бережно, будто малого ребенка, привлек Нину, нежно поцеловал в щеку, раз, другой.
— Кроме тебя, мне ничего не нужно. Разве дороже счастья бывает что-нибудь на свете?
Занятые самими собой, довольные победой, они ошибались, считая Николая Павловича таким уж добряком. Отдать родную дочь за голодранца-сироту, батрака в другое время Николай Павлович ни за что не согласился бы.
Жидков обладал аналитическим складом ума. Взвесив обстоятельства, он решил использовать бедного зятя для своей защиты. По крайней мере, на те дни и месяцы, пока существует Советская власть, зять из батраков будет хорошим заслоном от нападок таких же голодранцев, как Церен, а они сейчас хозяева. «Падут Советы, — рассуждал Жидков, — глядишь, и появится новый человек в доме, более достойный Жидковых. А пока часть скота, земли, флигель и сад припишем дочери как приданое…»
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
Осень затягивалась. Пора бы выпасть снегу, но холода и заморозки приходили лишь по ночам.
На хуторе стало известно, что белые заняли Грушовку и другие соседние села; нахлынули в калмыцкие хотоны, расположенные в северо-западной части улуса.
В ответ на разбои, чинимые по станицам и хотонам контрреволюцией, беднота Дона и степняки стали съезжаться в отряды для согласованного отпора.
В апреле 1918 года Ока Городовиков создал из калмыков Платовской станицы конную сотню и влился с ней в партизанский отряд Буденного — Думенко в Сальском округе. В мае сотня Городовикова выросла до эскадрона…
Большинство улусов Калмыкии оказались под пятой белогвардейцев. Только к середине лета белоказаки были отброшены от Царицына. Но к этому времени деникинцы развернули наступление на Южном фронте, и им удалось продвинуться до Курска и Орла. Ожесточенное сопротивление белым оказала осажденная контрреволюционерами Астрахань. О жизни в осажденном городе у дельты Волги по всему югу ходили ужасающие слухи. В калмыцкой степи заявляли о себе возникающие то в одном, то в другом улусе банды карателей… Кулаки мстили бедноте за попытку лишить их власти и богатства.
2
Николай Павлович никуда не отлучался уже дней десять. Ни с кем не разговаривал, закрывшись в своей комнате, пил. Изредка выходил во двор, глядел на все мутными, покрасневшими глазами.
Для Церена, хоть он и стал зятем Жидкова, ничего не изменилось. Как и прежде, он ухаживал за лошадьми, возил Николая Павловича по окрестностям, не смея заходить в покои к господам.
В то раннее утро Церен напоил коров и выездных лошадей, шел во флигелек умыться, позавтракать. На укатанный шлях за садом выскочили какие-то верховые. Нина, не окончив доить корову, встревоженная, прибежала домой:
— Ты видел: на хуторе военные?
— С десяток проскочили, — нехотя ответил Церен.
— Это только здесь, а на площади в селе их уйма. Прячься где-нибудь!
— Я ничего такого не сделал, чтобы прятаться, — заупрямился Церен.
— Ох, чует мое сердце! — Нина металась по комнате, хватаясь то за то, то за другое. — Прошу тебя, Церен, подальше от греха. Это же белые. Ты ездил на собрание в ставку, что-то говорил там в защиту батраков. Отец как-то ругал тебя заглазно.
Нина стояла, сложив руки под передником, умоляюще смотрела на мужа.
В это время отворилась дверь, вошли два солдата, постукивая прикладами винтовок о порог.
— Все мужчины — на выход! — скомандовал первый, в погонах унтер-офицера, и строго уставился на Церена.
— Нет! Я никуда его не пущу! — Нина кинулась к унтеру, загораживая мужа, готовая на все. Пришедший с унтером солдат был пожилым, шинель на нем топорщилась сзади. Хриплым голосом он сказал, как попросил:
— Не расходуй себя попусту, дочка! Война — дело мущинское… Как начальство велит, так сделаем.
На улице шум и гам. В Грушовку к площади гонят старых и молодых мужчин, ведут лошадей, коров. Исступленно лают собаки. Где-то за садами прозвучал выстрел.
Из хутора Жидкова на площади трое: хозяин, Николай Павлович, сникший, посеревший лицом, в старенькой шубе, новый конюх — кургузый мужичонка в зипуне, которого только что наняли, и Церен. Мужиков набралось десятка три. В последнее время с фронтов вернулись многие. Женщины с младенцами на руках, старые бабки с клюками окружили жиденькую толпу мобилизованных, ревели в голос. Подъехал в сопровождении двух казаков штабс-капитан, распорядился: отобрать десять коров на кухню, лошадей забрать всех, какие послабее, направить в обоз.
— Зачем стариков набрали? — спросил он унтер-офицера визгливо. Ткнул кнутовищем в зипун подслеповатого конюха. У Жидкова спросил: — Вам пятьдесят есть?
— Пятьдесят семь, — недовольно ответил Николай Павлович. — Сын-офицер на фронте…
— Слушай, Уваров! — обратился капитан к унтеру. — Опять набрал всякого сброда… В твою же сотню пошлю, будешь ими командовать!
Отобрали только двенадцать человек, погнали пешком за околицу. Бабы долго шли за мужьями и братьями, пока их не отогнали казаки. Нина тоже шла с деревенскими, почти до другого села.
Мобилизованных затолкали в школьное здание и приказали ждать дальнейшего распоряжения. Осенний день короток, начало смеркаться. Вдруг дверь в большую классную комнату отворилась, все обернулись на зов:
— Сиреньчик, подойти сюда!
Церен кинулся к двери.
Нина молча протолкала вперед себя большой узел со снедью и лишь тогда заговорила:
— Я разузнала у ваших офицеров, что дня три вас продержат здесь… Подойди ближе, слушай, что скажу… Это базар, не армия! Сунула часовому денег, он и пропустил. Да еще говорит: «Приведите хорошего коня есаулу или ублажите штабс-капитана, они любого отпустят…» Жди, Сиреньчик, папа за тобой приедет завтра, лошадь приведет.
Как обрадовался Церен ее появлению здесь! Почти десять верст шла вслед за колонной, нагайками угрожали, гнали прочь. Никто так не ласкал вниманием Церена за всю его сиротскую жизнь, как Нина… Разве что мать.
Церен раздал продукты тем, кто оказался ближе, сам пожевал домашнего сала с ржаным хлебом.
С утра начали приводить новых людей. Держали всех как заключенных, а призывали стоять за веру, царя и отечество.
Кое-как переночевав на полу, привыкнув к обстановке, мобилизованные стали знакомиться друг с другом, слышались разные предположения насчет их дальнейшей судьбы, иные открыто возмущались. От всего этого в здании школы не смолкал надоедливый говор. Даже соседу, сидящему рядом, нужно было напрягать слух, чтобы услышать другого.
Голос из коридора мог быть тоже не услышан, но на скрип дверей все оборачивались. Скрип всегда сулил какую-нибудь новость. И вот ржавые петли снова проскрипели.
— Нохашкин есть? — второй или уже третий раз выкрикивал из полуотворенных дверей часовой. До Церена не сразу дошло, что речь идет о нем.
— Выходи