Читать интересную книгу Тарантелла - Борис Фальков

Это ею, всем нашим достоянием, такой свободой мы так просветлены. Это она нас так легко несёт, что без затруднений выносит на площадь. А там уже всё приготовлено к нашему главному выходу из-за кулис, заранее дано всё необходимое, ничуть не меньше. Даже чуточку больше: надвигаются сумерки, и во всём театре потихоньку меркнет свет. Чтобы все могли сосредоточиться на сцене, и на нас самих.

Мы вытаскиваем, и тут же суём сломанные очки назад в сумочку, раскрываем и сразу же закрываем зонтик. Когда ж мы успели прихватить всё это, начто, спрашивается? А начто спрашивать, позвольте спросить? Для нас ведь не секрет, что все эти, сами по себе бессодержательные, движения проделаны только для пробы: действительно ли они усвоены, или нет. Для закрепления навыков.

Нас проносит между двумя горами чудовищного жара, встающими справа и слева от нас: изъеденная язвами старения, этими вросшими в неё астматичными астрами осени, стена гостиницы слева — борт забытой всеми сиротки «Фиесты» справа. Но в ущельи между ними совсем не жарко, даже слишком прохладно: нас продолжает трясти, будто мы замёрзли. Возможно, температура нашего тела попросту уже превысила наружную. Но может быть — ещё проще: совсем уж близок к вечеру наш день.

Дробной рысью мы перескакиваем на ту сторону переулка. Вымощенный булыжником склон даётся нам легко, будто он не такой уже крутой, как тогда, когда с него скатывалась «Фиеста» и приходилось вовсю жать на тормоза. Собственные наши копыта скользят лучше, чем колёса машины, и мы едва не брякаемся на камни, поскользнувшись на особенно гладком булыжнике. Но мы крепко держимся друг за друга, поддерживаем друг друга под локоть и вокруг талии. То, что утром потребовало отдельной, продлённой чуть ли не на вечность позиции, теперь едва ли длинней абзаца, мига: при такой двойной поддержке нас многократно стремительней переносит к двери цирюльни. Мы и мигнуть не успеваем, а нас уже с ходу бросает на неё и вламывает внутрь.

Навстречу нам встаёт это чудовище, жар, а закрылась за нами дверь — и сзади встаёт оно, обступая нас со всех сторон. В нас снова уравнивается внутреннее и внешнее: давление и температура извне — температура и давление на нас изнутри. Нас оставляет утомительная дрожь, но попытавшись наполнить воздухом грудь — мы надрывно кашляем. Бронхи наши обжигает огонь, пламя проникает в носоглотку. Из ноздрей вырываются клубы дыма, или облака спрессованной там пыли.

Но ведь удушьем, этим отзвуком траурного имени болезни, подобного имени осеннего цветка, нас уже не запугать: поздно. Сейчас и астматическая задержка дыхания — желанная и необходимая пауза для собирания сил, для накопления общего напряжения перед приближающейся молнией в финале всего действия. В правильно выдержанной паузе неизбежно растёт желание финала, жажда конца, истомляющая тоска по нему. И ад взрастит по себе тоску, жажду скорейшего в него ввержения, если верно выдержать паузу перед сошествием в ад и расчётливо замедлить само сошествие: жизнь. Чем ближе он — тем томительней его придвижение к нам из будущего, непомерней предваряющий его явление электрический зуд. Он уже тут? О-о, взвыть обожжённой глоткой, вцепиться когтями и разорвать… Э-э, полегче пока, поэкономней: все вы затоскуете по нему ещё не так. Когда и сам конец финала окончится, пройдёт, и нам всем придётся расставаться с его адом: друг с другом. А пока — он ещё только надвигается на нас своим началом, он ещё тут.

Вот он, его предвечерний, предвечный вариант. Из правого угла полутёмной комнатушки зазывно мерцает зеркало. Кресло установлено перед ним в удобной позиции. Но мы отмахиваемся от их прельщающего зова, не задерживаемся здесь, а проскакиваем мимо во вторую комнату. Нас сразу же окутывает тугой ядовитый туманчик, горчичный свет десятка бра, посерённый пылью и табачным дымом. И шмелиный гуд: за столиками теперь куда больше народу, с десяток прихожан-кооператоров. Это они напылили и накурили, это они так нагудели тут.

Сейчас они без пиджаков, но под своими зонтиками: выгоревшие кепки, как всегда, надвинуты на лбы. А пиджаки теперь висят на спинках стульев, хотя воротнички рубашек по-прежнему аккуратно застёгнуты. Возможно, чтобы padre не вздумалось запрещать стриптиз. Понятно, ускользнув от духовной опеки, все они устроились тут надолго, сейчас они отдыхают, а утром забегали лишь на минутку по делу. Наверняка за инструкциями на день.

Все они одного возраста, какого — определить трудно, но все немолоды. Устроились кружками за своими столиками из того же пластика, что и столик в гостиничной комнате. Неотклонимое доказательство совместной деятельности: господа местной жизни разживаются на одной барахолке. Бедность дизайна слишком назойливо кричит о нищете хозяина, это фальшивые крики уклоняющихся от налогов богатеев-нищих. Как и утром, кепки склоняются козырьками друг к другу, почти упираются друг в друга, рог упирается в рог.

Но если тут и заговор, то не такой уж опасный, все они просто играют в карты. Теперь, когда зрение прояснилось достаточно, это ясно с первого взгляда. Даже и не играют, а держат веером в руках, такие замедленные у них движения. Вовсе не ожившие — притворившиеся живыми мумии. На затёртых картах едва можно разглядеть рисунки: мечи и щиты. Наверное, их значения определяются картёжниками наощупь, по загодя оставленным заметам. По царапинам и трещинам, проложенным ещё их отцами. Точно так же на бумажных репродукциях Глиняной Мадонны, а они и тут расклеены повсюду, затёрты все подробности. На них только упрощённая, при отсутствии деталей свирепая втройне, львиная её маска. Особенно много этих переводных картинок на оконном стекле.

На середине каждого столика — литровая бутылка дешёвого вина. Тёмная жидкость вибрирует от подспудного, источник его найти нельзя, или он повсюду, гуда. Что верно, то верно: осиное гнездо. Все необходимые при игре переговоры ведутся зудящим шёпотом, почти закрытыми ртами, на карточном шутливом жаргоне, что ли… Или на местном архаичном диалекте, во всяком случае — ничего не понять, изредка проступающее из однородного гуда внятное слово так же запечатано, как и произносящий его рот, так же исполнено загадочного, секретного содержания. Но нас уже подносит к ближайшему столику, и мы, ещё днём освоив этот простой приём, сходу спрашиваем у первого попавшегося картёжника, не важно — что: то ли который час, то ли как пройти на почту. Он не отводит глаз от своих карт, даже не шевелится. Будто мы говорим на незнакомом ему языке, языке живых, а он — мёртв.

Cлава Богу, от повтора неуспешной попытки нас избавляют: вон, уже сюда бежит, запыхавшись, сам Архангел, приставленный к этому Эдему. Так что придержим теперь язык, всё покатится само собой, только не мешать ему.

— Чем могу служить? — подскакивает он совсем близко: одеколонный дух дополнительно обжигает наши ноздри.

— Спасибо, уже услужили, — вежливо отказываемся мы, останавливая его римским жестом: вывернутой навстречу ладонью. — Сэкономим на этот раз, обойдёмся без ваших услуг. Будет намного дешевле. Вы ведь не гоняетесь за чаевыми, не так ли?

Конечно, свободное место отыскивается и без всяких посредников, оно само бросается в глаза, само подаёт себя им. Вон там оно, в углу. Всё устраивается отлично, за тем столиком наверняка тот, кого мы и разыскиваем. Его легко узнать по седым засаленным волосам, прилипающим к плечам. И по грубому деревянному корыту, приставленному к ножке столика: явно скрипичному футляру. Никаких сомнений, это скрипач, собиравшийся днём на площади подыграть белой плясунье. Он за своим столиком один.

Нас переносит к нему, поплотней прижимая к стенке, чтобы преждевременно не зацепить нами горб какого-нибудь картёжника. Подошвы наших тапочек соскальзывают с плинтуса, звучно шлёпают по цементному полу. Ожидающий нас стул — из того же пластика, очень скользкое сиденье, но спинка корытцем, согласно бабушкиным традициям. Нас присаживает на него спиной к публике, укладывает нам сумочку и зонтик на колени, чтобы прикрыть их от чужих взглядов, хотя они сейчас и без того прикрыты: рубахой. Но результаты усвоенного урока — не должно самим сбивать разговор с нашей темы — не пострадают от лишнего повторения, даже если это повторение не имеет перед собой определённой цели. Сам в себе повтор как он есть, закрепление урока цель вполне определённая.

Встречая нас, скрипач откидывается на спинку стула: укладывает лопатки в корытце и раскидывает ноги врозь, так, что его левый сапог касается нашего правого тапочка. Ковбойский каблук сапога был когда-то высоким, а кожа голенища, возможно, называлась змеиной. Теперь надо присмотреться, чтобы обнаружить её первичное чешуйчатое строение. На ширинке штанов не хватает пуговицы, рубашка расстёгнута до пупа. Дряблые стариковские титьки блестят от пота, седые волосы между ними слиплись в пёрышки. Скрипач совсем не стыдится своей наружности, напротив: он возбуждён и весел, весёлый свадебный персонаж на этих похоронах. Да, этот — не то, что другие, никакой скованности, развязен профессионально, как и мы. С таким нам легко будет говорить. Больше того, пока мы отпыхиваемся после нашего бега, он начинает первым, поддувая в наши расширенные ноздри винным перегаром: