Читать интересную книгу Тарантелла - Борис Фальков

Внезапно нанесенный удар заставляет нас подпрыгнуть. Не подготовленные к прыжку, мы приземляемся не на гранитный пол пятками, а на стойку локтями. Боль от такого приземления вырывает из нас хриплый стон. Да, вот это удар по существу, и такая боль неопровержимо свидетельствует о его существовании. Она несомненнo дана, несомненно есть, от неё не отвертеться. Область её гнездования в нас, там, куда нанесен удар: ниже пояса.

Это удар исподтишка, без подготовки. Таким ударом можно раскроить лоно и ехиднe, и его съедят родные детёныши. Такой же силы боксёрский удар кулаком исподтишка нанёс нам некогда партнёр, назначенный тренером танцкласса, один особо подлый мальчишка. И его мотивы остались нераскрытыми, но сам удар несомненная причина последовавших неприятностей: это с тех пор нас периодически мучают такие же тошнотворные боли, как вот эта, сейчас. Всё это время мы бдительно не подпускали к себе никого, от кого можно ожидать такой же подлости, но вот — пожалуйста, снова пропускаем вскрывающий наше чрево удар. Во вскрывшийся пролом сейчас толпами повалят из преисподней самые жуткие детища нашей души, из них выходят отличные матереубийцы: что-то нестерпимо горячее уже налегает нам на лонную кость — и одновременно поднимается наверх к гортани. Мы схвачены двумя жестокими спазмами одновременно, рвотной и родовой, и нам вряд ли устоять перед этим двойным насилием. Да вот уже и выпадает из нас давно зреющий в нашем чреве плод…

— А если я и в самом деле девственница? — вываливается из нас. Представить себе такую глупость трудно, но ты попробуй. Вообрази, что, допустим, была такая игра. Предположим, нас было несколько девчонок, и мы дали друг другу подписку, что до замужества не станем… Ну да, а потом все они повыскакивали замуж, а те, кто не выскочили, давно позабыли про детские игры. Я же, допустим, единственная из них, которая приняла игру всерьёз, ведь это я её придумала. Мне вообще свойственна серьёзность, по меньшей мере — одной моей половинке. Кроме того, возникает такое светлое состояние… короче, предположим, что были и более серьёзные причины.

Хотя громадная тяжесть и вываливается из нас, но это не приносит нам заманчивого облегчения. Значит, это и есть вожделенные плоды обещанного прозрения? Да, нет нужды ни в каких очках, проявленная картинка и так приятна для вполне открывшихся глаз, и без вспомогательных линзочек беспощадно четка. Всё без обмана: у старухи Горгоны обличье красивой девственницы и блудницы, как у богинь. Волосы на её голове — змеи, а взгляд её — смерть, хотя играет она в детские игры и всё время смеётся. Живёт она обычно за горами, где и боги живут. Но когда приходит брачная её пора, встаёт она и начинает звать. А в ответ на отчаянный зов тот, к которому из такой бездны взывают этими воплями, опять только пожимает плечами и поправляет:

— Мотивы, дорогая, ты упорно смешиваешь мотивы с причинами. Светлое состояние, игра всерьёз… У неё, между прочим, есть принятое имя: celibato, спроси у padre, он соврать не даст. Что ж, этой игрой можно объяснить почти всё… Но тогда у нас с тобой ещё меньше общего, старушка, чем предполагалось.

А-а, позвать даже льва и прочих зверей, домашних животных, птиц и змей: идите ко мне! Да только услышат они такой зов, исполненный таких обещаний сладкий зов будущего — так и пойдут к нам, никаких сомнений! А этот кастрированный мерин только пожимает жирными плечами. Тупо и упорно он продолжает свою детскую игру, пародирование чужих приёмов, на этот раз того из них, которым давеча мы сами исподтишка достали padre… ногой по его целибату. Теперь наше оружие поворачивают против нас, выворачивают нашу и без того вывернутую изнанку снова наизнанку. Тошнота опять всей ватной тушей своей наваливается на нас, и мы вынуждены схватиться за глотку, чтобы удержать её спазмы. Может, хлебнуть водички? Из-под конторки, тёпленькой, нагретой его задницей? Ну нет, охваченные жаждой мести за безответность зова, мы злобно хохочем, предпочтя так утолить её.

— У нас вообще нет общего, братишка! Всё это твоё общее — с тем мерзавцем, облапошившим тебя с твоей жёнушкой, которого ты после этого трусливо защищаешь, вроде бы жалуясь на него. Ваши общие святые писания, твой Овидий и его Фрейд — и те крадены из одного общего кармана, у папочки Моисея. У вас одна бухгалтерия, потому вы и грызётесь, как осы. Состряпали себе тут уютное местечко гнездования, вонючие вы личинки, а я вот сейчас пойду и разворошу его, осиное ваше гнездо!

— Да провались ты, откуда взялась, ко всем чертям! — вскрикивает он. Лучше бы тебе тут и не появляться. А ещё лучше — вовсе не родиться…

Ну вот, наконец-то. Но мы и не сомневались, что в конце концов вывернем и его наизнанку. Что рано или поздно он последует за терпеливо показываемыми ему примерами, снова и снова подсовываемыми нами образцами для подражания. Сам ведь неосторожно признавался, что легко тянется за другими, хотя бы только ножкой, ну, а теперь сделал и другое, более важное признание. Начать выдавать свои секреты, предавать себя — потом уж не удержаться, дело покатится уже по инерции. А что у него, толстопятого, не нашлось других, адекватных слов для передачи своего подлинного желания, и не хватило отваги признаться в нём напрямую — это даже лучше. Выраженное не в лоб, а тонким косвенным приёмом, не утверждением, а отрицанием, признание становится много глубже. Отрицание интимного делает его намного интимней, а выворачивание его изнанкой наружу уничтожает всякую интимность. Наше платье докажет это наглядно кому угодно: раздеться до исподнего — всё равно, что не носить его вовсе. Разве что вывернуть наружу и его, саму изнанку — наизнанку.

— А денежки? — ехидно интересуемся мы, пробуя проделать и это.

— Да я сам тебе приплачу! Ты просила поддержки? Получай, — с треском открывает он ящик своего стола. — Вот тебе на дорогу, и проваливай отсюда.

ПЕРЕДОВАЯ ПОЗИЦИЯ

На миг мы поддаёмся острому желанию последовать его предложению. Но теперь уже куда легче вместе следовать давно несущему нас общему потоку, чем пытаться выбраться из него одним. И потому мы в тот же миг с удовлетворённым мурлыканьем втягиваемся вместе с ним в проломленный нами вместе проток, как в решётку слива, урча, втягивается набравшая скорость в крутом переулке сточная вода.

— Ну нет! — урчим, мурлыкаем мы. — После того, что я видела собственными глазами? Дудки, меня уже никто не заставит убраться… Я вообще свободна, вольна делать, что хочу, жить, как хочу. Я привыкла к этому: хочу — значит, ставлю конкретную цель и добиваюсь. И потому следствия моих поступков всегда соответствуют причинам. У меня давно налажен рабочий ритм достижения цели, никаких неожиданностей и потрясений, и не только у меня: так повсюду, где течёт нормальная культурная европейская жизнь, подчинённая всем известным закономерностям. Это у вас тут всё перевёрнуто вверх ногами… пузом кверху, как в могиле. Нарушена причинность, замутнена ясность следствий. Вроде бы как раз ясно всё, а объяснить ничего нельзя, хотя даётся множество объяснений. Так в настоящей жизни не бывает, так бывает только в смерти, да и то не в Европе где-нибудь в Азии. Да вы и не похожи на европейцев, вы похожи на азиатов, вечно усыпанных пеплом своих дорогих покойников, вечно возящихся в пыли могил… Вон как всё вокруг покрыто пылью! Это всё вы. Пусть пепел некоторых из вас ещё шевелится, корчится в судорогах — но всё равно это пепел. И это не живые судороги — покорная агония, рабская смерть. Что ж, помирай дальше, дружок, а я пока ещё жива, свободна, и буду жить. По-своему, как мне хочется, свободно. И потому — мне пора. Понимаешь? У меня дела в городе.

— Эту твою корову Европу давно пора опять поставить на рога и…

— И что?

— И все дела. Дела? Смотри, в Сан Фуриа не принято, чтобы женщина по вечерам имела дела в городе, особенно в воскресный вечер.

— А я не женщина Сан Фуриа, я из другого места… теста. И потому — тем более свободна поступать, как мне хочется.

— Свобода — это неизвестность, — настаивает он. — А чего хочешь ты — тебе, по твоим же словам, отлично известно. У тебя конкретные цели, тогда какая же у тебя свобода?

— Хорошо, — соглашаемся мы на уточнение, — была свободна… и снова буду, когда сделаю это дело. Но ты мешаешь мне его сделать, ты намеренно меня задерживаешь. Пусти.

— Никто тебя не держит… — кудахчет он. — Ты точно знаешь, что будешь? Наверное, тебе спланировали поездку в министерстве будущего. По слухам, у вас… в Европе уже есть такое. А слухи всегда имеют под собой твёрдую почву.

— Знаю-знаю, какую почву: твердь небесную. Поговаривают, из-за её твёрдости слухи ходят там на копытах, бродят в пузе неизменной коровы. Пока, до вечера.

— Уже вечер! — хлопочет он о своём. — А… сказали они тебе там, в министерстве, чем она закономерно кончится, твоя поездка? Закономерность, кстати, известна наперёд. Тогда, какая же и тут свобода?