— Чего я в хате вашей не видал, — ответил Печенка. — Я и здесь могу все решить, не сходя с места.
— Лавку для пана, быстро, хлопы! — закричал Трясун.
Гаврила и Кирилла вытащили из хаты лавку, ее поставили под бузину, и Марися постелила на нее чистое рядно.
Печенка, покручивая ус, сел в тень. Трясун стал рядом. Сейчас, когда пан сидел, а писарь стоял, они стали одного роста, и Печенка наконец мог разговаривать с Трясуном, не наклоняясь, а лишь повернув голову.
— Не желает ли ясновельможный пан, — поклонилась Марися, — отведать нашей мужицкой еды?
— Хм-хм, — оживился Печенка. — Как, Яким?
— Еда, пане, всегда полезна, — поглаживая бороденку, ответил писарь, — особливо по утрам.
— Что вам подать, пане? Убылого или прибылого? Или того, что вверх смотрит? Только убылое в хате давно кончилось, а прибылого еще нет.
Пан недоуменно поглядел на девочку, потом громко спросил писаря:
— Яким, по-каковски это она разговаривает?
— По-нашенски, пане, — изогнулся Трясун. — Просто загадку задала…
— Кто ж тут на вопросы отвечает: я или она? — снова спросил пан. — Загадки какие-то… «Убылого, прибылого»… Что это такое?
— Убылое — это сало, — пояснила Марися. — Ведь если сала в хате много, с ним всякая нужда убывает. А прибылое, — это молоко, прибыль в хозяйстве каждодневная. Ну, а вверх смотрит лук на огороде. Сала и молока у меня нет, а лука целых две гряды.
— Яким, — устало молвил Печенка. — Пусть вопросы разгадывает.
— Марися, дочь Нестерка, — скучным голосом начал Трясун, оглядев собравшихся, — как вам ведомо, вместо пана тяжбы между мужиками решала, незаконно суд правила. Вельможный пан наш повелел ей испытание устроить: достойна ли мужицкая дочь судить-рядить. А ежели недостойной окажется, то соизволит пан ее по собственному своему усмотрению наказать, дабы другим неповадно было. Дали девице три вопроса. Первый: что всего на свете жирнее?
Марися веселыми голубыми глазами взглянула на писаря, и тот беспокойно задергал бородкой.
— Жирнее всего на свете земля, — произнесла девочка. — Ведь она нас всех кормит. Может, пан скажет, что земли жирнее?
Печенка повернул голову к писарю, но не смог поймать его взгляда — глаза Якима бегали, как затравленные мыши.
— Пан… пан скажет, — промямлил Трясун.
— Что? — спросил Печенка. — Гм… первый вопрос, ты угадала.
Крестьяне оживленно зашептались. Кто-то из ребятишек свалился с плетня.
Трясун откашлялся и прокричал, стараясь заглушить разговоры:
— Второй вопрос: что на свете слаще всего? Стало тихо. Трясун так и вперился взглядом в Марисю; неужели и тут она его обойдет?
— Нет ничего на свете слаще сна! — звонко сказала Марися. — Случится беда, накатится лихо, а заснешь — и все на свете забудешь. Может, пан скажет, что слаще сна?
Печенка раздраженно крутил ус. Трясун боязливо покосился на хозяина. Крестьяне опять зашушукались.
— Отгадка отгадке рознь, — произнес Трясун, смотря себе под ноги. — Не угадала ты, девица.
— Да, — приосанился Печенка. — Второй вопрос… да… нет…
— Какой же ваш ответ? — спросила Марися. — Мы люди темные, нам хочется панские слова услышать.
— Яким, — повел усом Печенка, — скажи наши панские слова.
— Нет ничего слаще, чем мед из панских ульев, — важно проговорил Трясун, радуясь удачно пришедшей мысли.
— А? — обвел крестьян взглядом Печенка. — Или не так?
— Так, так, — издали сказал отставной солдат Игнат, поглаживая свою деревянную ногу. — Право слово. Только мед-то вельможный пан от моих пчелок берет. Потому в запрошлом году из последнего улья своего пан приказал конуру сделать собачью. Пчелок-то у вельможного пана нет ныне.
— Гм! — Печенка поглядел выжидающе на писаря. — Нет у меня пчелок, а?
— Я же про тот мед, который у вельможного пана был два года назад, — поклонился Трясун.
— Так если бы у вельможного пана сейчас пчелки водились, — сказала Марися, — я, может, и отвечала бы по-другому.
— Что ж слаще сна-то? — прокряхтел дед Тимоха с телеги и приставил ладонь к своему большому вялому уху.
— Сейчас пан скажет! — крикнул Гаврила.
— Ну? — снова поглядел на Трясуна Печенка.
— Гм… гм… — Трясун переступал с ноги на ногу, словно застоявшаяся на месте лошадь. — Сразу так… гм… и не подберешь…
— Может, вельможный пан прикажет мне на третий вопрос отвечать? — спросила Марися.
— Да, да, да, — закивал пан головой. — Отвечай. Трясун еле слышно, тоненько пропищал:
— Что мягче всего на свете?
— Чего он говорит? — прокряхтел дед Тимоха.
— Тебе, лапоть, повторять не буду! — крикнул писарь.
— Он спросил меня, старинушка, — громко произнесла Марися, — что мягче всего на белом свете. А мягче всего — кулак. На чем бы ни лежал, где б ни спал, а все кулак под голову мостишь. Вот и выходит — он мягче пуха и перины.
— Интересно, — ухмыльнулся Печенка. — Мне и в голову не приходило насчет кулака…
— Гм, гм, — закашлял" Трясун. — То не совсем верно…
— Да я сам всегда кулак под голову кладу! — воскликнул Печенка. — Ну конечно, может, есть и еще что помягче…
— Смотря какой кулак, — сказал Трясун. — Ответ неправильный. Потому панский кулак мягче мужицкого…
Тут взгляд писаря упал на пудовые кулаки братьев Кириллы и Гаврилы, и он снова закашлялся.
Печенка посмотрел на Трясуна: дескать, как быть дальше?
— Завтра, — сказал писарь, — вельможный пан даст задачу потруднее. Не какие-то там загадки, на которые дитенок ответит…
Печенка поднялся, сжал кулак свой, поглядел на него, усмехнулся и шагнул к бричке.
Трясун засеменил рядом.
Когда пан и подпанок сели в бричку и лошадь вынесла их на середину улицы, крестьяне заговорили все сразу:
— Нестерко доволен будет — дочка вся в него!
— А как Трясун кашлял? Слова Марисины ему поперек горла стали!
— Как ты, Игнатушка, не побоялся пану перечить? — Что ж, я в сраженьях не бывал, что ли?
— Чего еще спрашивают, ась?
— Все уже, старинушка, видишь, и пан уехал.
— Ась?
— До завтра теперь, дедушка, — сказала Марися деду Тимохе. — Завтра меня снова спрашивать придут.
— А ты, Марисенька, не пугайся, — погладив девочку по русой голове, молвил дед Тимоха. — До Михайлова дня рукой подать — дождемся Нестерка.
— Нас эвон сколько, — махнул костылем солдат Игнат, — что же, мы дурее Трясуна? Пусть что хочет надумает, мы сами с усами!
И солдат, подмигнув, поправил свои седые усы точно так, как расправлял их пан Печенка.
— Спасибо, — поклонилась Марися, — вы мне отца в беде заменили! Спасибо, родные!
Крестьяне начали расходиться. Загалдели ребятишки и помчались гурьбой по улице. Кое-кто задерживался возле хаты, снова и снова вспоминая все подробности Марисиной победы.
— Вот я слышала, — сказала бабка Ганна, — как пан Кузьмовский своего мужика испытывал. Принес решето с куриными яйцами и приказывает: чтоб посадил мужик на них наседку и к утру вывел цыплят. Да цыплят тех зажарил и принес в усадьбу — пан их съест.
— Известное дело, — покачал головой Гаврила. — Пан сидит на псарне целый день и загадки надумывает.
— Такое уж панское житье! — вздохнул Кирилла. — Труды да заботы — не знаешь, куда от скуки деться.
— Какая ж разгадка? — поинтересовалась Марися.
— Пришел мужик к пану, как приказано было, и принес ему пустой горшок. Пан зашумел, закричал: «Где цыплята?» А мужик отвечает: «Ежели ясновельможный пан утром в бору поле вырубит, выкорчует, вспашет и просо днем посеет, а вечером просо то пожнет да обмолотит, так пусть в этот горшок крупки насыплет — цыплят кормить».
— Пан-то что сделал? — спросил Гаврила.
— Ничегошеньки. Усы помусолил, смеется: «Глупый ты мужик. Разве это можно в один день сделать?» Тут мужик его и прищучил: «А из яиц цыплят в одну ночь можно высидеть?» С той поры пан Кузьмовский с мужиком этим не связывался.
— Да наш Печенка до такого бы и не додумался, — сказал солдат Игнат. — Трясун им командует. Он давно под Нестерка подкоп ведет.
— Я скажу не сказку, а чистую правду, — проговорил дед Тимоха с телеги. — Где это было, я уже не помню — стар стал. А когда волосы выпадают и память убегает, вот так… Пан удумал, вроде как у нас, дочь мужицкую опозорить перед всем честным народом. «Не может крестьянская девка умнее меня быть». Это пан так говорит. И что же приказывает? «Пусть мужицкая дочь придет ко мне не пешком и не на лошади верхом не голая и не одетая и чтоб подарок с собой принесла, но не простой, а который я принять бы не смог».
— Чтоб пан да подарок не принял! — удивился Гаврила. — Не бывает такого!
— Так то ж сказка! — толкнул брата Кирилла.
— Не сказка, а бывальщина, — наставительно произнес дед Тимоха.