Говорилось это больше по привычке… Или, вернее, из вежливости. Я давно уже успел убедиться, что строгие принципы, впитанные Эсмилькан с молоком матери, никогда бы не позволили ей распечатать письмо, если оно было адресовано не ей. Тем более то, на котором красовалась печать Великого визиря. Но знал я и другое: человек, которому я служу, никогда не позволит себе писать непосредственно собственной жене – она была дочерью его нынешнего повелителя.
– Что он пишет? Ну? Что там такое? – Эсмилькан даже руки стиснула от нетерпения.
– Да ничего особенного, пишет, что находится сейчас в своем деревенском доме, на самой окраине деревни под названием Халкали. Это меньше одного дня пути от столицы. Ему приходится ждать вместе со всей армией, чтобы завтра сделать все приготовления, необходимые для торжественного въезда вашего царственного отца в город. А после этого он приедет к вам и обещает провести вместе с вами весь вечер. Это хорошая новость, госпожа, не так ли? Что такое? Вы не рады?
– Но если визирь всего лишь в одном дне пути отсюда, почему он не может приехать сегодня же вечером? Или хотя бы завтра? Он мог бы провести со мной ночь, а завтра вернуться назад к своим обязанностям!
– Долг повелевает ему оставаться там, госпожа. Ведь там вся армия, а значит, у него по горло дел. Ему же за всем нужно присмотреть. – Забот у Великого визиря было больше, чем я мог ей сказать. Куда больше, чем думал даже сам Соколли-паша. Маленькая склянка из филигранного венецианского стекла в кармане моего халата вдруг потяжелела, словно налившись свинцом.
– Отправляйся к нему, Абдулла, – велела госпожа. – И передай, что я жду его к себе.
– Но, госпожа, только не сегодня! – взмолился я. День, проведенный за чтением Корана, довел меня до изнеможения. Я совсем отупел. Но не в этом было дело. Сейчас я еще сильнее, чем прежде, чувствовал тяжесть флакона и записки, которая по-прежнему находилась в нем.
– Ладно, тогда завтра. Прямо на рассвете. Ты слышишь меня, Абдулла? Прошу тебя! Ты должен сделать это для меня. Вот уже целых семь месяцев, как он не был в моей постели! Умоляю тебя! – Эсмилькан обхватила мое голое, безусое лицо своими пухлыми ручками и умоляюще заглянула в глаза.
Делать нечего, пришлось согласиться. «Для чего же еще нужен евнух, как не для того, чтобы передать послание своей госпожи всему миру?» – подумал я.
Но с наступлением утра дело это представилось мне несколько в ином свете. На душе у меня немного полегчало. Прежде чем уехать, я убедился, что госпожа моя находится в надежных руках тетушки Михримы. А потом, сбросив со своих плеч эту заботу, выехал за городские ворота, полной грудью, с наслаждением вдыхая свежий морозный воздух.
Пробираясь средь плотной толпы солдат через грязь, в которую их ноги превратили дорогу, и стараясь не замечать недоуменных взглядов, которыми воины обычно встречают евнуха, я наконец нашел своего господина там же, где и предполагал. И хотя круглые, желтого цвета шатры покрывали всю долину, словно ковром, мне не составило особого труда различить среди них один высокий, украшенный семью конскими хвостами над входом лиловый шелковый шатер, где жил Великий визирь. По дороге мне удалось выяснить, что султан предпочел расположиться в деревне, в одном из домов. Куда на это время подевалась жившая в доме семья, я, естественно, не знал.
– Мой евнух! – услышал я, едва приоткрыв полог шатра. – Клянусь Аллахом, вот уж кого я сейчас не хочу видеть, так это тебя, Абдулла! – сердито буркнул визирь.
Было видно, что Соколли-паша недоволен. Однако он предложил мне сесть и в ответ на мой низкий заискивающий поклон тоже постарался быть вежливым.
– Ну, как ты там? – Но резкие нотки в голосе выдавали его раздражение. – Как твоя госпожа?
– Моя госпожа весьма рада вашему возвращению, господин мой паша, и просила меня узнать… – Я все еще продолжал стоять, неловко переминаясь с ноги на ногу и чувствуя облепленными грязью башмаками три слоя ковров и деревянные покрытия пола шатра.
– Нет. Я догадываюсь, о чем ты хочешь просить, и мой ответ – «нет». Я высоко ценю твою преданность, Абдулла, но ответ остается прежним. Ну а теперь… Ты ведь проделал долгий путь и, наверное, смертельно устал. Я сейчас прикажу своему ординарцу отыскать для тебя местечко, где ты сможешь передохнуть пару часов. Но я хочу, чтобы ты убрался отсюда задолго до того, как моя армия завтра утром двинется в путь.
– Но, господин, могу я узнать, почему?
– Клянусь Аллахом, я уже почти забыл, что такое мирная жизнь. Каждому нужно непременно знать, отчего да почему. Даже туркам. А вы, венецианцы, хуже всех. Я вас хорошо знаю. Ладно уж, так и быть, объясню. Все дело в том, что наш новый султан, да простит мне Аллах, если я не прав, в свои сорок пять лет не стоит и пальца его великого отца Сулеймана – да упокоит Аллах его душу! – в его семьдесят, когда больное сердце приковало султана к повозке!
– Что вы хотите сказать, господин? – спросил я. Честно говоря, не в моих привычках было расспрашивать. Но то, что я только что услышал, да еще из уст государственного мужа, к тому же до глубины души преданного своему долгу, изумило меня до такой степени, что вопрос сам слетел у меня с языка.
– Только то, что сказал! – рявкнул Соколли-паша. – Я имею в виду, что султан Селим, сын Сулеймана – да, да, дорогой папочка моей дражайшей супруги! – просто чертов пьянчуга!
– Не может быть! Наверное, вы ошибаетесь! Пить вино строжайше запрещено! Это противно законам пророка Мухаммеда.
– Вот-вот! И, между прочим, на редкость мудрое решение! Но и это не остановило Селима. Селим-пьянчужка, вот как прозвали его в армии – в его же собственной армии, клянусь Аллахом. Пьянство, самая разнузданная похоть и непреодолимая тяга не только к женщинам, но и к мальчикам… Да, да, ты не ослышался! Что ж, солдаты еще смогли бы все это как-то переварить. А со временем смогли бы даже полюбить, и тогда прозвище Пьянчужка, которым они наградили его, стало бы звучать совсем по-другому… Ну, ласково, что ли. Ведь прозвали же его великого предшественника Мохаммеда Завоевателем! В конце концов, солдаты народ грубый, а в турецкой армии ни неженок, ни маменькиных сынков отродясь не бывало. Гораздо хуже другое, – Великий визирь тяжело вздохнул. – Селим – трус. Да известно ли тебе, что в Белграде – когда пришло время объявить о смерти султана Сулеймана его людям – он отказался пройти между их ятаганами?! А ведь это древний обычай! Может быть, тебе, как венецианцу, это кажется не таким уж важным. Готов поспорить, что в твоих глазах этот старинный обычай не более чем смешной пережиток прошлого. Но турки, знаешь ли… Много ли времени прошло с тех пор, как их дикие орды с гиканьем и свистом носились по степям? О Аллах, я будто бы чувствую их запах! Думаешь, они забыли его? Разве я не знаю – я, Великий визирь, за которым, куда бы я ни пошел, повсюду должны нести мой личный стандарт с семью лошадиными хвостами на острие, которые я лично отсек у семи диких жеребцов…