К счастью, Сафия не заметила моих подозрений. А может, просто не обратила внимания – во всяком случае, она ответила мне так, словно я был ребенком, желающим узнать, когда мой приятель выйдет наконец поиграть на улицу.
– Он не поедет к Михриме-султан. Ему там не нравится, сама не знаю почему. Впрочем, ты сам евнух, значит, тебе легче, чем мне, понять капризы вашего брата. А мне, признаюсь честно, это не под силу. В любом случае, когда бы я ни говорила, что хочу поехать отдать визит вежливости великой дочери Сулеймана – да упокоит Аллах его душу! – мне всегда приходится обходиться кем-то из евнухов Нур Бану.
На всякий случай еще раз продемонстрировав ей, насколько мне все это безразлично, я тихонько пробрался на другой конец комнаты и снова задал тот же самый вопрос, но на этот раз уже самой Нур Бану.
– Понятия не имею, куда он подевался, – отмахнулась женщина. – Слышала, что он вроде как подался навестить кого-то из друзей, бывших своих соотечественников. И она, представь только, отпустила его! Нет, Сафия совершенно распустила своего евнуха, совершенно! С тех пор как мы приехали сюда, он только и делает, что бегает навещать своих приятелей.
– А откуда он родом? – набравшись смелости, задал я еще один вопрос.
– Откуда-то из Венгрии, кажется. Точно не знаю. Вроде с Запада.
Сколько я ни силился, так больше и не придумал, о чем ее еще спросить.
Солнце, медленно и величественно опустилось за горизонт, и также медленно и величественно прозвучала последняя глава Корана, озаглавленная, словно бы в насмешку – «Рассвет». В ней сурово осуждается соблазн и порочное очарование, исходящее от женщин, и тот вред, который они несут в мир. Я облегченно вздохнул. Вот, наконец, и последние строки, касающиеся «джиннов и мужчин» и «того тайного голоса, который украдкой шепчет в груди мужчины», и на сегодня наши дневные труды закончились.
Престарелая мать семейства и две ее дочери, чьей декламацией мы наслаждались все эти долгие часы – они читали, сменяя друг друга, когда одна уставала, – встали, собираясь уходить, и низко кланялись в ответ на похвалы и маленькие подарки, которыми их осыпали.
Насколько я знал, все они нашли себе приют в мечети Сулеймана, где и жили, пробавляясь подаянием добросердечных прихожан.
– Ты проводишь их до дома, Абдулла? – спросила моя госпожа. – Для них великая честь, которую они просто не могут себе позволить, – чтобы их до дома проводил евнух. Это самое малое, чем мы можем их отблагодарить, ведь они категорически отказались остаться в доме Михримы-султан. Бедные женщины очень извинялись и просили, чтобы та не обижалась, поскольку они вовсе не хотят оскорбить ее гостеприимство: просто ночевать в мечети – это обет, который они дали.
Именно так я и поступил – естественно, после того, как проводил Эсмилькан к дому Соколли-паши. Я довел женщин до самой мечети Сулеймана и, уходя, заметил, что там еще продолжают читать, но молитвы понемногу близились к концу. Обратно к дому пришлось прокладывать себе дорогу локтями, пробираясь через плотную толпу.
В свете тех немногих ламп, что успели погаснуть, я краем глаза заметил какой-то непонятный предмет и обернулся. Луч света упал туда, и мой взгляд выхватил из темноты белое пятно. Я пригляделся. Небольшая склянка была аккуратно поставлена кем-то на каменный наружный подоконник под одним из узких стрельчатых окон, длинная череда которых тянулась по всему периметру стен мечети. И пока оживленно переговаривающаяся толпа текла мимо меня, я стоял и молча разглядывал флакон, не в силах сдвинуться с места. Удивлению моему не было предела. Странно, как такой хрупкий сосуд смог уцелеть в подобной давке? Почему он не оказался на земле, где сотни ног растоптали бы его в пыль? Как потом оказалось, это было еще не самое странное. Я же заметил флакон! Почему же никто раньше не обратил на него внимания? Он был настолько красив, что первый же встречный не устоял бы перед соблазном прихватить его с собой.
Удивленно качая головой, я подошел поближе. При более внимательном рассмотрении обнаружилось, что флакон был не просто стеклянным, а очень тонкой, филигранной работы. Изящные, поблескивающие грани его и причудливая резьба, которой они были покрыты, вышли из-под резца кого-то из знаменитых венецианских мастеров. Меня так и тянуло к нему. Пока я вертел его перед глазами, меня окружила густая толпа. Кое-кто уже жадно протягивал к флакону руки. Поэтому я громко объявил его своим и сунул находку в рукав халата.
И почти сразу же почувствовал: он и в самом деле мой. Это был дар, предназначенный мне одному. Сквозь узкое горлышко флакона я разглядел сложенный в несколько раз клочок бумаги. Сунув руку в рукав халата, я снова вытащил драгоценный флакон и, осторожно подцепив бумажку ногтем, извлек ее.
Было уже слишком темно, чтобы читать. Но безошибочный инстинкт, которому я уже привык доверять, подсказывал мне, что записка может иметь очень важное значение. С гулко бьющимся сердцем я заторопился к ближайшему от меня светильнику. Словно угадав мои намерения, к нему вдруг подошел фонарщик и зажег его, предварительно набив до отказа углями и хорошенько поворошив их палкой, чтобы те разгорелись. Ночные тени сразу отодвинулись в сторону, и между мечетью и остальным миром зажглось яркое пятно. Записка была написана по-венециански. Я сразу же узнал этот почерк – я знал его, как свой собственный. На миг мне даже показалось, что ноздрей моих коснулся знакомый мне запах – запах моего друга Хусейна. И тут же мой внутренний голос подсказал мне, что чего-то в этом роде я и ожидал.
«Синьорина строит планы, желая сбросить с трона нового султана и заодно покончить с твоим господином, который поддерживает его колеблющийся трон, – говорилось в записке. – Сделай все, чтобы во время въезда войск в город твоя госпожа осталась дома».
XXXI
Едва переступив порог дома, я тут же узнал, что сюда также доставили послание. Письмо было от моего господина. И как всегда адресовано оно было мне.
– Вы же можете прочесть его сами, – недовольно буркнул я, обращаясь к госпоже, которая дышала мне в затылок, едва не приплясывая на месте от нетерпения. Она следила за тем, как я сломал печать с гербом Великого визиря, которым было запечатано письмо, и взгляд ее смущал меня так, что у меня стали трястись руки. – Ведь он писал его вам.
Говорилось это больше по привычке… Или, вернее, из вежливости. Я давно уже успел убедиться, что строгие принципы, впитанные Эсмилькан с молоком матери, никогда бы не позволили ей распечатать письмо, если оно было адресовано не ей. Тем более то, на котором красовалась печать Великого визиря. Но знал я и другое: человек, которому я служу, никогда не позволит себе писать непосредственно собственной жене – она была дочерью его нынешнего повелителя.