слезами. Мне ужасно хочется его обнять.
Потом задняя дверь закрывается. Я смотрю на окна третьего этажа, как санитар выводит бьющуюся и кричащую Джиджи прочь. В нескольких футах от меня Гаспар поднимает на прощание тонкую руку. Это первый раз, когда он меня узнал.
Он поворачивается и удаляется за пределы видимости окон. Крис заводит двигатель, и мы трогаемся с места.
Я сломаюсь только потом, гораздо позже, когда Крис будет храпеть на диване в гостиной, а я останусь одна в темноте главной спальни, лежа на грязных простынях, где он меня оставил, в испачканном подгузнике, который уже начинает пахнуть.
***
На следующий день начинается рутина, которую я называю жизнью.
В 8 утра приходит сиделка, которая разбудила Криса от крепкого сна. Он забыл, что она придет.
— Хорошо, что ты пришла вовремя, а то я бы опоздал на работу, — говорит он, почесывая живот, когда ведет ее в главную спальню. Он бросает на меня раздраженный взгляд: — Из-за вчерашних волнений я забыл завести будильник.
Крепкая немка по имени Мария, названная в честь поющей няни Джули
Эндрюс в "Звуках музыки" — клянусь, я не могла это придумать — имеет то, что я называю сильным характером. Это означает, что она чертовски запугивает Криса, который начинает избегать ее уже через секунду после того, как она жестоко отругала его за то, что он оставил меня одну на всю ночь в моем состоянии.
Она мне сразу понравилась.
Когда она спрашивает меня, как я жила до ее приезда, я говорю, что мой муж заботился обо мне. Она мрачно бормочет несколько слов на немецком, которые звучат страшно, возможно, потому, что они на немецком. Затем, на английском, она говорит, чтобы я не волновалась, потому что теперь Мария за все отвечает — как я узнаю, она любит говорить о себе в третьем лице — и отныне все будет прекрасно.
Я думаю, что это преувеличение, но я не спорю с ней. Сейчас мне нужны все друзья, которых я могу найти.
Мария меняет мне подгузники, купает меня, кормит и убирает в доме, и все это с мастерством, которым славятся немцы. Когда в полдень приходит Келли, мой дом сверкает, мой желудок полон, и я — осмелюсь сказать это? — в хорошем настроении.
Или, по крайней мере, не в суицидальном.
Келли бросает один взгляд на меня, сидящего, опершись на кровати, и мгновенно начинает плакать.
— Вот тебе мои антидепрессанты, — говорю я ей. — А теперь, пожалуйста, подойди сюда и обними меня, пока я тоже не расплакалась.
Она бросает сумку на пол и бежит ко мне. Меня охватывают объятия и облако ее цветочных духов.
— Прости, — говорит она, ее голос сдавленный, — Я не хотела быть такой плаксой. Просто я так рада тебя видеть.
Я знаю, что она имеет в виду, что рада видеть меня здесь, дома, а не в ужасной психиатрической больнице, куда она каждый день наведывалась, чтобы почитать мне книги. Книги Хемингуэя, потому что моя реальная жизнь — это противоположная страна от моей бредовой жизни.
В этой жизни я люблю старого козла-мачо. Вот так.
— Я тоже рада тебя видеть. Ты принесла?
Шмыгая носом, она отступает, кивает и вытирает пальцами мокрые щеки. — Да. Хочешь, чтобы я его включила и оставила тебя в одиночестве, или мне остаться?
Я думаю об этом минуту. — Тебе не будет слишком странно слушать меня? Потому что, если ты думаешь, что сможешь выдержать все кровавые подробности моих грез, я хотела бы, чтобы ты была здесь. Моральная поддержка и все такое.
Она говорит мягко: — Конечно, дорогая. Я бы с удовольствием осталась.
— Помолчав, она добавляет: — Тебе можно пить алкоголь? Потому что я принесла закуски и бутылку розового. Я подумала, если ты хочешь, чтобы я была рядом, пока ты будешь записывать, нам обоим, наверное, понадобится немного выпивки.
Я смотрю на нее с удовольствием. Она такая хорошая, блядь, подруга. — Нет, мне нельзя пить. А теперь откупорь бутылку, налей мне большой стакан и устраивайся поудобнее, потому что я собираюсь рассказать тебе историю, которая просто. Разорвет. Твой. Разум. Кстати, ты в ней есть.
— О, Боже. У меня была плохая прическа?
У нее всегда была странная неуверенность в своих волосах, густых, блестящих и пышных. Почему-то она живет в страхе, что они все выпадут.
Я мягко улыбаюсь ей. — Я не могла сказать, потому что ты все побрила в акте радикального феминизма. А еще ты отрастила волосы под мышками и на ногах и перестала пользоваться дезодорантом.
Когда она яростно смотрит на меня, я вздыхаю и сдаюсь. — Я говорила с тобой только по телефону, но мне показалось, что у тебя потрясающие волосы. Счастлива?
Она хлопает в ладоши, потом вскакивает с края кровати, чтобы достать сумку, с которой пришла. Из нее она достает маленький диктофон, который ставит мне на колени. Затем она достает тарелку с сыром, крекерами и салями, гроздь зеленого винограда и бутылку розового вина.
— Ого. Мы на пикнике. Это круто, Келл.
— Откручивающиеся винные пробки - гениальное изобретение— гениальное изобретение, — говорит она, весело отбрасывая металлический колпачок в сторону. Он падает на пол и закатывается под кровать. Я улыбаюсь, представляя Марию на коленях, которая бормочет немецкие проклятия, поднимая ее.
Затем Келли останавливается. Оглянувшись, она говорит: — О, черт.
— Что случилось?
— Я не взяла соломинки!
Проходит секунда, прежде чем я понимаю. Потом начинаю смеяться. — Тогда тебе придется просто держать мой стакан и давать мне маленькие глотки, когда я этого потребую, не так ли, сестра?
Выражение лица Келли становится кислым. — Я думаю, что ты слишком наслаждаешься этой идеей, принцесса. — Она наливает немного вина в два пластиковых стаканчика, затем ставит бутылку на мою тумбочку.
— Выпьем, — говорит она, стуча стаканчиками друг о друга.
— Давай, сучка. Я люблю тебя.
— Я тоже тебя люблю, детка. — Пытаясь быстро смахнуть влагу с глаз, она подносит одну из чашек к моим губам, чтобы я могла выпить.
Напиток холодный, терпкий и вкусный. Я глотаю, причмокивая губами. — Вкусно. Спасибо.
— Не за что. — Она запрокидывает голову назад и выпивает весь свой бокал вина.
Смеясь, я говорю: — Некоторые вещи никогда не меняются.
Пожав плечами, она наливает себе еще один бокал. — Надо пить розовое, пока оно не согрелось. Нет ничего