которая случайно забрела бы сюда.
— Мне обязательно идти сегодня в лаунж? Это место совершенно депрессивное.
Эрнест смеется. — Ха-ха. Депрессивное. Я понял. — Достав из коробки под кроватью свежий взрослый подгузник, он расстегивает его и начинает скучный процесс погружения меня в него, по одной бесполезной ноге за раз.
— Это значит да?
— Не я здесь устанавливаю правила, милая. Доктор говорит, что тебе полезно общаться с другими.
С другими. Я вздрагиваю, думая о разнообразии человеческих страданий, которые охватывает это слово.
— Но если тебе от этого станет легче, я возьму тебя на прогулку в сад перед групповым занятием. Договорились?
Если кто-то из нас не хочет вдаваться в детали, мы просто скажем: деликатная тема. Это будет наше кодовое слово. Безопасная фраза, технически. Договорились?
Вспоминая слова Джеймса, я должна закрыть глаза и на мгновение глубоко вдохнуть. Его воображаемые слова живут в моей голове, как прекрасные призраки.
Каждое мгновение, проведенное с ним, на самом деле, до сих пор живет в моей голове. Все наши разговоры такие яркие. Я до сих пор чувствую тепло его поцелуев на своих губах. Время, которое я провела с ним, кажется намного реальнее, чем эта, настоящая реальность.
Холодная, ужасная, реальная действительность, в которой я не только случайно убила своего ребенка и вышла замуж за мужчину, который любит пиво гораздо больше, чем меня, но и — подождите — я умираю.
От чего, спросите вы?
А вы не можете догадаться?
Закончив натягивать подгузники на бедрах, Эрнест поднимает меня и прижимает к груди, а сам тянется к свежему набору бледно-голубых скрабов, который он положил на тумбочке возле кровати. Я кладу голову ему на плечо, удивляясь, что болезнь, лишившая все мои мышцы силы, имеет наглость оставлять все мои чувства невредимыми.
Я все еще вижу, слышу, чувствую вкус, запах и прикосновения, как вот тепло плеча Эрнеста на моей щеке и его прикосновение к моей ягодице. И если не принимать во внимание некоторую нечеткость в долговременных воспоминаниях, вызванную моей кататонией, которая, как мне сказали, пройдет, мой разум работает прекрасно.
Это означает, что когда мышцы, управляющие моими легкими, парализуются на последних стадиях болезни, я буду полностью осознавать, что задыхаюсь до смерти.
С отработанной легкостью Эрнест приводит в порядок мои конечности и двигает меня туда-сюда, чтобы быстро надеть мягкий хлопчатобумажный халат, без надоедливых пуговиц, молний или шнурков, о которые пациенты могут пораниться. Затем он поднимает меня с кровати и осторожно сажает в инвалидную коляску, подпирая мои ноги на металлические подножки и кладя руки мне на колени. Он накрывает меня вязаным лоскутным афганом, заправляет его вокруг бедер, а затем оценивает свою работу.
Когда он недовольно сжимает губы, я говорю: — Только не говори, что моя помада размазалась на зубах.
Я не накрашена, но он подыгрывает мне, мрачно кивая. — Ты выглядишь так, будто съела мел.
— Мел был бы вкуснее того, что подавали на ужин вчера. Как ты думаешь, шеф-повар знает, что зеленая фасоль не просто так называется зеленой? Я никогда раньше не видела такого оттенка серого в овощах.
Эрнест хихикает. — Шеф? Это очень щедро. — Он хватает с тумбочки расческу с широкими зубцами и начинает проводить ею по моим волосам, осторожно расчесывая пучки.
Он же моет меня в душе. Намыливает меня и смывает с оживленной безличностью, как будто я машина, проходящая мойку в торговом центре вниз по улице.
Для душа есть другая тележка. Специальная водонепроницаемая, с отверстием посередине сиденья, чтобы Эрнест мог добраться до всех мелких мест, которые нужно вымыть.
Да, хорошие времена. Я продолжаю молиться, чтобы пришел очередной психический срыв и спас меня, но пока что мне чертовски не везет.
Убедившись, что мои волосы имеют презентабельный вид, Эрнест везет меня к главному месту скопления пациентов — дневной комнате, которую иронично называют комнатой отдыха, чтобы звучало расслабляюще. Однако уровень шума вовсе не расслабляющий. Люди, страдающие от психических заболеваний, не являются тихими людьми. А тот, кто ее оформлял, очевидно, вдохновлялся фильмом Полет над гнездом кукушки, потому что она выглядит именно как комната, которую одобрил бы злой медбрат Рэтчед.
Удивительно, как такое голое пространство может быть еще и таким уродливым.
Сначала - время приема лекарств. Эрнест подвозит меня к окошку диспансера. Оно напоминает окно кассира в банке, а за толстым плексигласовым защитным экраном сидит человек в униформе и изо всех сил старается улыбаться.
— Доброе утро, Бернадетт. — Эрнест здоровается с женщиной с плохой завивкой.
— Привет, Эрнест! — Улыбаясь, как сумасшедшая, она поворачивает ко мне свои блестящие зеленые глаза. — И вам доброе утро, мисс Оливия!
Эта женщина всегда бодра, как проклятый бурундук. Мне хочется пролезть сквозь маленькое отверстие в окне, где стоят лекарства, и схватить ее за горло.
— У тебя сегодня красивые волосы, — говорю я ей. — Ты только что сделала прическу?
Поглаживая свой отвратительный шлем кудрей, напоминающих шерсть пуделя — если пудель покрасил себя в вопиющий оттенок оранжевого, который не встречается нигде в природе — она смотрит на меня лучами. — О, да! Как мило, что вы это заметили!
— Твои кудри выглядят особенно тугими. И цвет очень... свежий.
Когда она благодарит меня и отворачивается, чтобы взять бумажный стаканчик с водой, чтобы запить лекарство, Эрнест тихо хихикает. Он говорит себе под нос: — Ты такая плохая.
Я притворяюсь невинной. — Что? Я делаю ей комплимент.
— Угу. А я Тейлор Свифт.
— Правда? Ты больше в жизни, чем я думала, Тэй. Я не знала, что ты мужчина. В твоих клипах этого не видно.
Эрнест цокает языком, пытаясь выразить неодобрение, но я знаю, что он получает удовольствие от моих умных слов.
Воображаемо или нет, но мужчинам, кажется, нравятся умники.
Когда Эрнест протягивает мои антипсихотики, я послушно открываю рот для таблеток. Он кладет их мне на язык, потом помогает проглотить воду из бумажного стаканчика, внимательно следя, чтобы я не захлебнулась.
Мышцы моего горла постепенно ослабевают. Глотание — одна из тех вещей, которые мы воспринимаем как должное, пока не перестаем это делать.
Как ходить. Как подтирать собственную задницу. Как и все остальное в жизни.
Затем Эрнест катит меня к моему любимому месту в комнате, к окну, которое выходит на пышный зеленый газон на улице. Мое любимое, потому что оно как можно дальше от всех остальных.
Особенно от молодой блондинки, которая кричит так, будто у нее