Володин сосед Василий Васильевич, потом сплюнет и добавит: – Был бы жив – киллером стал бы». Василий Васильевич сам не поймет, из чего он сделает такой вывод, потому что парнем Володя Коепятов был со странностями, но не из кровопийц.
– Когда Генон говорит «центральное положение», он, может быть, имеет в виду, что где-то есть некие аналоги человеческого существа совершенно другого плана. Эти существа как-то связаны с нашей Солнечной системой, с нашим тонким миром. В буддизме говорят: существо, которое не закончило свое кармическое существование в аду этого мира… Так вот, если этот мир уничтожается и превращается в другой, но существо еще не исчерпало свою карму, оно, это существо, попадает в ад другого мира…
– Не досидел еще в собственном аду! – крикнул Володя Коепятов.
– Не досидел, – подтвердил Юрий Витальевич. – Имеются в виду разные варианты. Это может быть ад другого цикла человеческих состояний, человек может попасть в ад других существ. Итак, мы выяснили, что такое человек метафизический…
– Как тогда относиться к Оригенову учению предсуществования душ? – не унимался Коепятов.
– Предсуществование душ… – задумался профессор. – Ну, Ориген это взял из восточных учений. Он имел в виду предсуществование человеческих душ в другом человеке. То есть, например, человек Икс родился в современном мире. Некоторые считают, что все-таки возможно существование этой души в человеке античного времени или, скорее, в человеке другого человеческого цикла. Если Ориген имел в виду это, то он просто излагал восточную доктрину о цепочке существования индивидуальностей. Он, видимо, имел в виду существование человеческих душ в некоем идеальном мире, а потом эти души спускаются в реальный мир. Он сделал прыжок в сторону начала творения всего…
На этих словах до Вадика Внутриглядова вдруг дошло, что он и не думал просыпаться и никогда уже не перейдет в состояние, которое многие, в том числе и он, когда-то называли явью.
* * *
Увязнув в разработке двух доктрин, «России Вечной» и «Судьбы бытия», Мамлеев как создатель художественной прозы отнял у себя целое десятилетие, лишь периодически публикуя небольшие рассказы. Их у Юрия Витальевича за 1990-е накопилось полторы сотни страничек, которые в 1999 году вместе с «Американскими рассказами» и «Центральным циклом» составили книжку «Черное зеркало». В новый цикл, получивший название «Конец века», вошли девятнадцать текстов, в которых Мамлеев отправляет своих шатунов выживать в новых рыночных условиях.
«Шел 1994-й год. Зарплату в этом небольшом, но шумном учреждении выдавали гробами»[387] – таков характерный для «Конца века» зачин рассказа «Валюта». По начальным строкам можно подумать, будто это сатирическое произведение. Таковым оно и является.
В России 1994 года зарплату выдают либо чайниками, либо гробами. Гробы считаются твердой международной валютой, потому что люди умирают во всем мире. Служащие неназванного учреждения обнаруживают, что гробы им стали выдавать подержанные вместо новеньких, но начальство уверяет, будто все честно, ибо у них демократия. И так далее и тому подобное – одну незамысловатую метафору Мамлеев разворачивает до размеров фельетона, в конце которого дух старика является, чтобы отнять гроб, которым выдали зарплату главному герою. Пожалуй, меньше всего ожидаешь от большого писателя-метафизика столь плоского изображения новой действительности. «Валюта», написанная с интонациями умудренного человека, видящего самую суть вещей, на деле оказывается рассказом чудовищно неловким, а его сюжет изложен языком журнала «Крокодил», переживающего не лучшие свои годы:
Соня показала глазами на гроб, стоящий около обеденного стола.
– Его бы хорошо тоже поскорей сбагрить, – продолжала Соня, попивая чай. – Неприятно, правда. Может быть, покойник был какой-нибудь раковый или холерный. Завтра выходной – снеси-ка на базар втихую, незаметно. Хоть на кусок мяса сменяй.
– Да куда ж я его попру на базар?! – рассердился Сучков и даже стукнул кулаком по тарелке. – Что я тебе, новый русский, что ли, все время торговать и барышничать?![388]
Конечно, Юрий Витальевич еще по жизни в Нью-Йорке образца 1970-х должен был помнить, что такое социальное неравенство и преступность, которые теперь настигли его и на родине, однако к подобному развитию событий он все равно не был готов:
На улицах появились подозрительные люди в банально-криминальном смысле. Ничего подобного никогда не было в советской Москве. Эти странные личности возникали, исчезали, снова появлялись, и неожиданно около меня притормозила машина. Из нее выскочил человек нерусской внешности и бросился на меня. В этот момент остановилась другая машина, и из нее тоже выскочил человек, но уже русский. Он бросился на нерусского, оттеснил его и начал ему что-то объяснять. Нерусский оцепенел, сел в машину и уехал[389].
Понятно, что Мамлеев старался как-то осмыслить шоковое состояние общества, в котором он очутился, но содержательно его проза осталась прежней, лишь сменились декорации: все те же колдуны и упыри все так же пьют пиво, беспокоят обывателей и шагают в бесконечность, но теперь они еще сетуют на «тяжелые девяностые», попутно становясь профессиональными убийцами и ворами. Именно коммерциализация, скажем так, трансгрессивных практик больше всего заботит Мамлеева на закате тысячелетия: если раньше кого-то убивали ради прикосновения к великой тайне смерти, то теперь даже самый запредельный человеческий опыт оказался вписан в рыночную экономику под флагом демократизации.
И, конечно, неспроста название всему сборнику дал рассказ «Черное зеркало», повествующий о нью-йоркском эмигранте Семене Ильиче. В этом флешбеке из «Американского цикла» Мамлеев конспективно напоминает: «деньги в Нью-Йорке, и на Западе вообще, – это, как известно, эквивалент божества»; «скука – это суть современной цивилизации, ибо если нет Бога внутри, то что остается»; «такая цивилизация – рано или поздно – обречена»[390].
В общем-то, все рассказы, вошедшие в «Черное зеркало», представляют собой повторение пройденного: Мамлеев в этой книге суммирует знания, полученные и переданные им читателю за почти полвека, посвященных сочинительству. И все же благодаря этому сборнику и последовавшему за ним «Бунту луны» (2000) Мамлееву и его издателям удалось провернуть наизабавнейший трюк: не написав почти ничего стоящего в 1990-е годы, он умудрился стать одним из ведущих авторов этого десятилетия, пусть и оказавшись в одном ряду с создателями того, что у нас называли совершенно идиотским словом «чернуха». Это как будто подтвердило его мистические представления о времени как иллюзии, благодаря которой существует наш мир, но которая не должна сбивать нас с толку своим «прошлым», «будущим» и сопутствующими фикциями.
В завершение этой главы хотелось бы рассказать об одном вкладе Мамлеева в российскую культуру 1990-х, о котором он сам вряд ли знал. В ночь со 2 на 3 июня 1995 года в морг московской Городской клинической