благодаря ей познаются причины смерти и конкретный путь к бессмертию[395].
– Расскажите, пожалуйста, о своем психоделическом опыте. Вы когда-нибудь пробовали, к примеру, ЛСД? – спросила, явно стесняясь, худенькая девочка в белом свитере из ангоры. Зал разделился поровну: одни захохотали, скорее даже искренне, чем смущенно, другие насупили брови и бровушки. Юрий Витальевич, однако, ничуть не возмутился:
– ЛСД ведет в мир субъективных переживаний и субъективных галлюцинаций. Это разрушение самопознания. Я никогда не пользовался наркотиками, хотя алкоголь любил. Но и писал я всегда исключительно трезвым[396].
– А вы читали Уильяма Берроуза? – не унималась застенчивая девушка с повышенным интересом к психоделической культуре.
– Он был в восторге от моего романа и, несмотря на жуткий перевод и купюры, почувствовал подтекст, почувствовал, что за этим стоит, – все так же спокойно возразил Юрий Витальевич. – Берроуз хвалил меня, и его окружал ореол мистического писателя. Это объяснялось тем, что многое в его творчестве было основано на наркотическом опыте, и этот опыт был, безусловно, глубок. Но вот что касается его визионерства, оно как раз было весьма ограниченно. В газетах, которые пишут всякую чушь, особенно касательно литературы, его визионерство сравнивали с визионерством Данте. При всем моем уважении, подобное сравнение – просто нелепость. Визионерство Данте было основано на традиционализме, на глубинной религиозной медитации, прорывах в тот мир, а у Берроуза… Конечно, это были прекрасные прорывы, но они не выходили за рамки сферы психического[397].
Все это время ведущий вечера Дугов кивал так настойчиво, будто соглашается не с Мамлеевым, а с самим собой. Он осмотрел аудиторию и взглядом обратился к тощему, как половина жерди, юноше в тонких стеклянных очках, который явно хотел что-то спросить, но мешкался. Тот наконец проговорил невыносимо дрожащим высоким голосом:
– Прочтя какую книгу, вы испытали острое сожаление, что не вы ее написали?
– Поэзия Александра Блока, – отрезал Юрий Витальевич.
– А кому бы лично вы дали Нобелевскую премию? – парировал дребезжащий юноша.
– Прежде чем перейти к нобелевским лауреатам, приведу имена великих писателей, не получивших этой премии, но определивших основное направление литературы двадцатого века, – сосредоточенно промолвил Юрий Витальевич. – Вот некоторые из них: Пруст, Джойс, Кафка, Музиль, Толстой, Чехов, Набоков. Из русской литературы двадцатого века приблизительно десять писателей и поэтов могли бы получить Нобелевскую премию и при этом не быть забытыми, как многие нобелевские лауреаты. Это такие писатели, как Андрей Белый, Алексей Ремизов, Андрей Платонов, Михаил Булгаков, и несколько поэтов.
– Ваше любимое стихотворение? – сдался вопрошающий.
– «По вечерам над ресторанами…» Александра Блока, – торжествующе объявил Мамлеев[398].
Но не тут-то было. У поклонника нобелиатов вдруг открылось второе дыхание. Теперь он сам уверенно поднял белоснежную руку и, не дожидаясь разрешительного сигнала, выпалил: «Как вы относитесь к творчеству Салмана Рушди? Считаете его достойным Нобелевской премии?» Тут уж весь зал расхохотался в едином воодушевленном порыве. Казалось, даже московские пейзажи на фотографиях Вилли Мельникова захихикали, позабыв о своей мамлеевско-булгаковской загадочной природе.
– К творчеству Салмана Рушди я лично отношусь резко отрицательно, – без злобы, но с явным нажимом сообщил Мамлеев. – Его я расцениваю не как писателя в подлинном смысле этого слова, но как пропагандиста западных ценностей[399].
Наступила тишина. Слушатели переглядывались, покашливали и, покашливая, смотрели друг на друга, делая вид, будто не рассматривают друг друга, а просто смотрят куда-то, разглядев вроде бы незначительную, но о многом говорящую деталь. Если бы вы спросили у присутствующих, как они покинули в тот вечер музей Маяковского на Лубянке, то каждый сперва бы крепко задумался, а потом бы честно ответил, что не помнит.
VI. Россиюшка
От нас зависит сейчас, продолжится ли мамлеевское время, которое и есть настоящее русское время, ведущее не обязательно в вечность… Но куда-то точно ведущее. Нам надо именно туда.
Алексей Дугов. Отценачальник изумления
Третьего августа 2021 года в Москве был обычный московский день: жарко, душно и пыльно, но не настолько, чтобы падать в обморок; деревья уже собрались желтеть, но не настолько, чтобы вдруг вспомнилось о скором приходе осени.
В этот самый заурядный день, который, если мне не изменяет память, пришелся на вторник, мы с теперь уже бывшим математиком Романом Михайловым сидели на траве у стен Кремля. Роману хотелось говорить про кино и театр, но прежде я настоял, чтобы он рассказал мне обещанный сон, в котором ему явился Юрий Витальевич Мамлеев. Тем более что сновидениям Михайлов всегда придавал особое значение – как, увы, и я.
– Это было 24 февраля 2017 года, я тогда жил в Мумбаи, – сдался Роман, пока я тушил очередной окурок о кремлевскую лужайку. – Был как раз праздник Махашиваратри, в соседних трущобах всю ночь играла музыка, массовая дискотека, народ праздновал. Для многих это главная ночь в году. И вот увидел яркий сон. Скорее даже вход в слои, нежели сон. Иное пространство и старенький Мамлеев, он сидел и смотрел в себя. Он увидел меня и попросил передать всем, кто его знал, что он там, где предполагалось. Сказал: «У меня все хорошо». Там была еще вторая строчка, но она вылетела у меня из памяти.
Только я хотел ненавязчиво убедить Романа если не вспомнить, то хотя бы сочинить выпавшую строчку, как задребезжал, будто студентик Мамлеева, телефон.
– Да, Мария Александровна, – залопотал я, подражая ее манере телефонной беседы. – Здравствуйте. А мы тут Юрия Витальевича обсуждаем, да.
Через час или полтора мы с Михайловым собрались расставаться. Мы шли по Тверской в сторону метро и проходили уже поворот на Малый Гнездниковский (кто хорошо помнит топонимику российской столицы, понимает: я намекаю на то, что до метро оставалось два-три шага, не более), когда Роман вдруг сказал:
– А зачем ты с официозом всем этим общаешься? Что они тебе про Мамлеева нового скажут? Давай я тебя с друзьями его лучше познакомлю. Ты Сашу Грушицына знаешь?
Сказал он это с таким выражением, будто я действительно мог знать Александра Степановича Грушицына, профессора прикладной математики.
– Давай я ему напишу, расскажу про тебя, – сказал Роман, – а вы с ним сами там договоритесь, он много интересного про Мамлеева знает.
– А откуда? – поднял я брови, одновременно поджав губу.
– Он старовер, – ответил Роман, и мы с ним исчезли друг для друга: он – в метро, я – в другую сторону.
«Старовер, значит», – подумал я, силясь понять, почему это должно мне о чем-то говорить. Да, Мамлеев не без гордости писал, что семья его