Главврач ему спокойно ответил: «Я только жене академика дал такой пропуск. Сам академик зовёт к себе только жену. Вас он не вспоминал. Все друзья наших больных приходят в дни и часы, отведённые специально для посещений».
Входит в палату Н.И.Гращенков — член-корреспондент АН, профессор-невропатолог. Лев Давидович обедал в палате. Он принялся за очень аппетитного поджаренного цыплёнка-табака. Только унесли поднос с посудой, Николай Иванович спросил:
— Лев Давидович, что вы ели на обед?
— Обед был вкусный, но я не помню, что я ел.
— Лев Давидович, вспомните, что вы только что съели на второе.
— Нет, абсолютно не помню, что я ел.
— Лев Давидович, кто был ваш отец?
— Мой отец? Он был зануда!
— Лев Давидович, как это понять?
— Николай Иванович, он был скучнейший зануда. Николай Иванович ушёл, пятясь из палаты. Я его догнала в коридоре:
— Николай Иванович, это нормальные ответы до болезни. До аварии он всегда так говорил!
— Конкордия Терентьевна, вы слишком близки Льву Давидовичу. Мы, медики, не принимаем во внимание мнение о состоянии наших больных от близких родственников. А вот Лифшиц сказал, что Лев Давидович находится полностью в невменяемом состоянии. Я лично тоже нахожу его состояние невменяемым. Ведь он вчера Евгения Михайловича выгнал из палаты и стал звать вас, все считают это ненормальным.
Я беспомощно опустилась в близстоящее кресло. Накануне Даунька действительно выгнал Женьку из палаты. Ещё в приёмные часы и при посетителях. Мигдал вышел от Дау и заявил во всеуслышание:
— Ну если Дау Женьку выгнал, значит, Дау сошёл с ума!
Эти страшные слова, брошенные невзначай Мигдалом, медработники больницы подхватили. Эти слова до меня дошли уже в такой форме: «Ученики академика Ландау, физики, говорят, что Ландау сошёл с ума». Гращенков сказал, что считает Ландау невменяемым.
Мне стало очень страшно. Я почувствовала: мои силы кончаются. Столько времени бесконечного нервного напряжения и страха. Сначала за жизнь! Теперь за разум! К обоснованному страху ещё столько нелепостей, которые на каждом шагу мне преподносит жизнь.
Медсестра Марина (ей около 40 лет), она не замужем, прошла всю войну, имеет настоящие боевые награды. Медсестра высочайшей квалификации. Все медсёстры называют Дау на «вы» и «Львом Давидовичем». Марина с Дау на «ты» и называет его «Дау». Я стараюсь этого не замечать. Я даже стараюсь не замечать, когда она при мне целует Дау. Но Женька оскорбительно, грубо пытался поставить Марину на место: «Марина, как вы смеете называть академика на „ты“ и в обращении называть его „Дау“! Если вы этого не прекратите, я добьюсь, чтобы вас отстранили от дежурств у Ландау». Ну Марина озлобилась, рассказала Дау, что Женька требовал у меня деньги для ежедневных банкетов на консилиумах и на все расходы по комитету физиков. Я не знаю, что и при каких обстоятельствах Марина наговорила на Женьку. Когда явился Женька, разъярённый Дау в моё отсутствие, в Маринино дежурство, Женьку встретил такими словами при посетителях: «Я считал тебя другом, а ты оказался подлецом. Как ты смел, когда я был в смертельной опасности, требовать у Коры денег?! Ты знал, я денег не копил. У Коры не было денег. А свои деньги ты боялся потратить. Ты боялся потерпеть убыток в случае моей смерти. Пошёл вон».
Я пришла в ужас от этих событий.
— Марина, зачем вы так, Дау ещё по ночам бредит, он ещё болен, его нельзя ссорить с физиками, его надо беречь. Я вас очень прошу, не встревайте в отношения между Дау и физиками.
Я начала говорить Дау, что Женька никаких денег у меня не требовал, что Марина ошиблась, поверила сплетням.
Как-то зашла в палату Дау — Гращенков заканчивал осмотр Ландау.
— Коруша, как я тебя ждал, сколько я доставил тебе хлопот своей болезнью. А когда я тебя нашёл в Харькове, я так мечтал устроить тебе счастливую жизнь. Помнишь, как ты уговаривала меня в Харькове вступить в Коммунистическую партию. По своим убеждениям я всегда был марксистом, Коруша, сейчас я решил вступить в Коммунистическую партию.
У Гращенкова глаза округлились.
— Даунька, ты сначала выздорови.
— Нет, Коруша, я окончательно решил вступить в Коммунистическую партию. Ты ведь всегда этого хотела.
— Дау, сейчас у меня одна мечта — чтобы ты стал здоров.
— Корочка, естественно, я сначала выздоровлю.
Вспомнила, что в Харькове очень хотела, чтобы Дау стал коммунистом, в те далёкие молодые комсомольские годы у меня было твёрдое убеждение: вне партии, вне комсомола должны оставаться только мелкие людишки вроде Женьки Лифшица, чуждые нашей советской идеологии, это было в начале тридцатых годов.
Глава 42
Во второй комнате палаты-люкс зазвонил телефон. Это было в 12 часов 30 минут 1 ноября 1962 года. Я сняла трубку.
— Это палата академика Ландау?
— Да.
— С вами говорит корреспондент из Швеции. Полчаса назад в Стокгольме Нобелевский комитет присудил Нобелевскую премию за 1962 года по физике академику Ландау. Разрешите мне первым его поздравить.
— Вы откуда звоните?
— Я здесь, внизу, в вестибюле больницы.
— Сейчас я спущусь к вам и проведу вас в палату к Ландау.
Ничего не говоря Дау, я поспешила вниз к шведскому корреспонденту. Подвела его к постели Дау. — Лев Давидович, разрешите мне вас поздравить с присуждением вам Нобелевской премии за 1962 год, — говорил корреспондент по-английски. Вынув портативный магнитофон, он стал записывать ответ Дау. Дау говорил по-английски:
— Я горд за нашу советскую науку, что в моем лице получила международное признание. Я благодарен Нобелевскому комитету, что мои скромные труды оценили столь высоко.
В это время в палату вошла цепь медиков в белых халатах. Они плотной живой стеной заслонили Ландау от иностранного корреспондента с магнитофоном. Двинулись на корреспондента, вытесняя его из палаты, говоря: «К больным у нас начинается приём с 17 часов».
Гращенков грозно предстал передо мной:
— Конкордия Терентьевна, я вас поставил в известность, что Ландау невменяем. Как вы осмелились привести в палату иностранного корреспондента и разрешить Льву Давидовичу говорить в магнитофон иностранца по-английски. — Дау, скажи сейчас по-русски, что ты сказал в магнитофон на английском языке. Дау все повторил по-русски всем присутствующим. Все онемели, воцарилась тишина. Потом все разом заговорили, стали поздравлять. Вначале я удивилась, почему я мало радуюсь. Потом ощутила комок в горле, горький, не от радости, нет. Почему Ленинскую премию дали, когда Дау был при смерти в глубоко бессознательном состоянии, почему Нобелевскую присудили, когда Дау так тяжело болен и не сможет поехать её получить?