Читать интересную книгу Полное собрание рассказов - Ивлин Во

Спирпойнт, продукт Оксфордского движения,[119] был основан с определенными религиозными целями, но за восемьдесят лет своего существования стал все больше и больше напоминать старые привилегированные частные средние школы, однако ощутимый церковный душок здесь все же остался. Некоторые мальчики верили искренне и истово, и к этим их особенностям относились с уважением; в целом богохульство было явлением редким, и смотрели на него крайне отрицательно. Большинство одноклассников Чарлза объявляли себя агностиками или атеистами.

Эту школу выбрали для Чарлза потому, что в возрасте одиннадцати лет у него вдруг проснулось сильное «религиозное чувство» и он заявил отцу, что хочет стать священником.

«Господи Иисусе, — пробормотал отец. — Может, ты хочешь стать пастором или проповедником?» «Нет, священником англиканской церкви», — твердо ответил Чарлз. «Ну, уже лучше. А то я испугался, что ты собираешься стать католиком римского образца. Жизнь пастора не столь уж и плоха, особенно для человека с небольшими деньгами. Да и прогнать тебя с насиженного места будет сложно, ну разве что в случае какого-то вопиюще аморального проступка. Вот, к примеру, твой дядя целых десять лет пытался избавиться от этого типа в Баутоне, возмутительно грубого и невежественного, но с точки зрения морали чистого как стеклышко. И ничего у него не получилось. Знаешь, это очень важно в жизни — получить должность, с которой тебя нельзя снять. Таких должностей совсем немного».

Однако вскоре «религиозный» пыл Чарлза сошел на нет, сохранился, пожалуй, лишь в пристрастии к готической архитектуре и католическим требникам.

После причащения Чарлз уселся на свое место и начал размышлять о мирских, даже немного антицерковных, стихотворных строках, которые собирался проиллюстрировать, пока преподаватели, а за ними и женщины, потянулись к алтарю принимать причащение.

Еда по воскресеньям почему-то всегда была хуже, чем в будние дни: на завтрак неизменно подавали сваренные вкрутую, даже переваренные и едва теплые яйца.

— Как думаешь, — спросил Уитли, — сколько галстуков у Ай-Ая?

— Начал считать еще в прошлом семестре, — ответил Тэмплин, — и дошел до тридцати.

— Включая бабочки?

— Да.

— Конечно. Он же жутко богатый.

— Тогда почему у него нет машины? — спросил Джоркинс.

Обычно целый час после завтрака был посвящен написанию писем, но сегодня проходила забастовка железнодорожников, в связи с чем почта тоже не работала. Более того, поскольку семестр только начался, занятий в воскресной школе не было. Так что утро выдалось свободное, и Чарлз получил разрешение позаниматься в изостудии. Он быстро собрал все принадлежности и вскоре, счастливый и довольный, занялся делом.

Стихотворение Ральфа Ходжсона было у Фрэнка одним из самых любимых:

Гремят колокола небес,Трезвонят что есть мочи.Ах был бы пастор наш умнее,Путь к Господу — короче!И не беда, коль пастор наш Совсем ума лишится.Народ — он сразу все поймет,Сам к Богу обратится…

В те счастливые дни, когда был их классным наставником, Фрэнк часто читал воскресными вечерами стихи вслух — любому, кто хотел слушать, — и дома у него собиралось чуть ли не полкласса. Он читал им:

Вот Тот плывет,Кто по рекам плыл от самого их начала,И Его плавник озаряет вмиг путь                                    к вечности и причалу.

И еще «О Бене Адеме, да умножится племя его», и «Под огромным небом звездным», и «Что я сделал для тебя, Англия, моя Англия?..», и множество других замечательных стихотворений. Но в конце вечера кто-то непременно просил: «Пожалуйста, сэр, а нельзя ли послушать „Колокола Небес“?» Теперь он читает эти стихи лишь стенам своего дома, но сами они, проникновенный голос Фрэнка, его соловьи не спят, не дремлют, по-прежнему живые и теплые в памяти и отблесках пламени из камина.

Чарлз почему-то ни на секунду не сомневался, что к стихотворению наиболее подходит сжатый шрифт тринадцатого века, которым он его написал. У него был свой метод письма — сперва он выводил еле видные буквы карандашом, затем обводил их ручкой с помощью линейки, потом твердой рукой ярко прописывал черной тушью вертикальные линии — до тех пор пока страница не превращалась в чередование коротких и длинных черных перпендикуляров, — и уже в последнюю очередь брал особую ручку, используемую в картографии, и выводил тонкие как волосок соединения, заполняя пустоты. Этот способ он изобрел сам, методом бесконечных проб и ошибок. Заглавные буквы каждой строки оставались не заполненными краской, и на последней неделе каникул он расцветил их киноварью. Он всегда с особым трепетом и осторожностью работал над заглавными староанглийского. Оставалось лишь разукрасить букву Т, и для этого он выбрал образчик из «Алфавита» Шо, книги, которая сейчас лежала раскрытой перед ним на столе. То была витиеватая, типичная для пятнадцатого века буква, и нуждавшаяся в очень умелой адаптации, поэтому Чарлз решил пририсовать к ней декоративный хвостик от буквы Он трудился весело и самозабвенно, полностью погруженный в свое занятие: сперва прорисовал очертания карандашом, затем, затаив дыхание, начал обводить картографической ручкой, ну а потом, когда краска подсохла — как часто он в нетерпении портил работу, не выждав должное время, — начал стирать резинкой карандашные линии. И вот наконец достал акварельные краски и тонкие кисточки из меха рыжего соболя. В глубине души он понимал, что слишком торопится: какой-нибудь писец из монахов трудился бы над каждой такой буквой добрую неделю, — но работал быстро, напряженно, и менее чем через два часа нарядная заглавная буква с завитушками была готова. Чарлз стал убирать кисточки, и тут радостное возбуждение покинуло его. Ничего хорошего не получилось: краска легла неровным слоем, внешние чернильные линии разнились по толщине, изгибы какие-то неуверенные, точно вслепую нащупывают свой путь на бумаге, а в некоторых местах краска выходила за линию и почти везде по контрасту с непрозрачными литографическими чернилами выглядела водянистой и бледной. Никуда не годится!

Приунывший Чарлз захлопнул книгу, собрал принадлежности, вышел из изостудии, сбежал вниз по ступенькам и, проходя мимо дома Брента, столкнулся с Мерсером.

— Привет. Что, рисовал?

— Ага. Если это можно так назвать.

— Покажи.

— Нет.

— Ну пожалуйста!

— Вышло просто чудовищно. Я ненавижу эту работу, честно тебе говорю. Вообще порвал бы ее на мелкие клочки, но хочу сохранить себе в назидание, на тот случай если вдруг покажется, что что-то понимаю в изобразительном искусстве. Посмотрю и пойму, что это не так.

— Вечно ты в чем-то разочарован, Райдер. Но, наверное, это и есть качество истинного художника.

— Будь я художником, никогда не стал бы делать работы, которые самому не нравятся. Ладно, на, смотри, если уж так хочется.

Мерсер глянул на открытую страницу:

— И что тебе здесь не нравится, не понимаю?

— Гадость, от которой тошнит.

— Ну почему же. Хотя, пожалуй, чересчур витиевато.

— А вот тут, Мерсер, дорогой, ты, как обычно, со свойственной тебе острой проницательностью, промахнулся. И эта так называемая «витиеватость» — единственное, что здесь более или менее прилично.

— О, прости. Как бы там ни было, но мне кажется, просто первоклассно исполнено.

— Правда, Мерсер? Что ж, ты меня утешил.

— Знаешь, ты какой-то ужасно сложный тип. Сам не пойму, почему ты мне нравишься.

— Зато я знаю, почему мне нравишься ты. Потому что с тобой так легко и просто.

— Идем в библиотеку?

— Можно заглянуть.

Когда библиотека была открыта, взятые мальчиками книги записывал в журнал дежуривший здесь староста. Чарлз, как обычно, тут же устремился к шкафу, где стояли книги по искусству, но не успел сесть и начать рассматривать их, как к нему обратился Кертис-Данн, «старый» новенький с последнего семестра Брента:

— А тебе не кажется полным безобразием, что в один из немногих дней недели, когда мы можем нормально посидеть в библиотеке, надо прежде целую вечность околачивать порог в ожидании, когда какой-то полуграмотный староста соизволит появиться и впустить нас? Я уже обговорил этот вопрос с добрым старым Фрэнком.

— И что он на это сказал?

— Мы попробуем разработать схему, согласно которой привилегия посещать библиотеку должна распространяться на тех, кому действительно нужны книги. Ну, на таких, как ты, я и, конечно, наш добрый друг Мерсер.

— Извини, забыл, в каком ты у нас классе?

— В старшем продвинутом. Только не думай: отсюда вовсе не следует, что я ученый. Просто во флоте нам пришлось бросить изучать классику. А мои интересы целиком сосредоточены на литературе и политике. Ну и еще, конечно, гедонизме.