персонажей, выстраивая причинную зависимость между свойствами их психики и этнической принадлежностью (пресловутая «русскость» или «русская душа» на языке того времени). Если психологизация и гуманизация образов крестьян были характерны для литературы и ранее, то их акцентированная «русскость», как я предполагаю, стала отличительной чертой именно этого этапа литературного развития.
Новая интерпретация русской литературы эпохи Крымской войны возможна с помощью апелляции к той части теорий нации и национализма, которые пока не были востребованы в исследованиях русской литературы этого периода. Под национализмом в этой главе я буду понимать в первую очередь «чувство или осознание принадлежности к нации», в середине XIX в. постепенно приобретающие вид «идеологического движения ради достижения или поддержания автономии, единства и идентичности населения, которое часть его членов считает образующим реальную или потенциальную нацию»639. Хотя историки национализма отчасти справедливо отмечали, что «в 1860 году русский национализм если и существовал, то лишь в рассуждениях интеллектуалов о русской культуре и национальном характере»640, Крымская война привела не только к подъему мифотворчества вокруг идеи «народной войны» ради спасения Отечества, но и к формированию публичной культуры обсуждения национальной идентичности. По мнению Э. Д. Смита, публичные дискурсы и институты приобщения к нации, ее переживания, осознания единства с ней, а также познания ее прошлого являются важнейшей социальной инфраструктурой для развития национализма641. Усвоение гражданами национальных символов, аффектов и ритуалов происходит на четырех уровнях: говорение (talking), выбор (choosing), перформативное воплощение (performing) и потребление (consuming) нации, которые выделяются в рамках теории повседневного национализма642. Если говорение о нации было широко распространено среди элит Российской империи и до Крымской войны, то перформативные практики, воплощаемые через ритуалы, празднества, обряды и церемонии, едва ли выходили в то время за пределы императорского двора и приближенной к нему дворянской элиты643. Острое переживание поражений Крымской войны, усиливаемое фотографией644, телеграфом, прессой и осадой Петербурга с моря, привело, как я покажу, к появлению в Петербурге и отчасти Москве новых форм повседневных ритуалов, позволявших столичной, на этот раз гораздо более широкой и социально пестрой публике переживать момент и чувствовать себя единой нацией. Речь идет о шумных театральных постановках народных драм Потехина, о простонародных сценках (пародиях и миниатюрах) Горбунова в петербургских салонах, гостиных и кружках и перед самим великим князем Константином Николаевичем на фрегате «Рюрик». Наконец, перформативность ярко выражалась в ношении особо патриотически настроенными мужчинами и женщинами «русской одежды» (не на маскараде, а в будни). Таким образом, далее я рассматриваю не только дискурсы о нации, но и институты и повседневные практики, благодаря которым русская идентичность могла переживаться и поддерживаться в виде образов, нарративов, перформансов гораздо большей, нежели придворная аристократия, аудиторией (в том числе разношерстной театральной публикой). В начале главы я обращусь к описанию и объяснению механизмов работы ключевых институтов национализации патриотизма в 1853–1856 гг. Затем будут описаны основные повседневные практики и ритуалы переживания «русскости», а в заключительном разделе я сосредоточусь на объяснении того, как в художественной прозе и драме популярных авторов образы крестьян и простонародья «работали» на осмысление загадочной и непрозрачной русской души, предлагая ее обновленную трактовку и тем самым привлекая более широкую аудиторию, уставшую от официальной пропаганды и разочарованную поражениями на фронте.
Институты национализации патриотизма
Можно уверенно утверждать, что начавшаяся в 1853 г. Крымская война лишь усилила общественный интерес к рассказам и драмам из народного быта в русской литературе, а восшествие на престол Александра II в 1855 г. и пробудившиеся надежды на отмену крепостного права сделали репрезентацию крестьян литературным мейнстримом и модной индустрией, в которой стремились поучаствовать едва ли не все русские писатели того времени. Наиболее популярными в Петербурге и получившими широкое публичное (а не только у критиков) признание поставщиками текстов о простонародье стали Писемский, Потехин и Горбунов. С 1853 г. они оказались в центре внимания не только журнальной критики, но и разношерстной театральной публики, а также литературных, чиновничьих, аристократических и придворных кружков и салонов Петербурга и Москвы. Это сделало их в современном смысле слова celebrities, перед которыми были открыты все, даже придворные двери великого князя Константина Николаевича (брата будущего императора Александра II), а их произведения и выступления становились предметом обсуждения в столичных газетах. Рассмотреть, как произошло восхождение провинциальных начинающих писателей645, не обладавших социальным и экономическим капиталом, значит в то же самое время описать каналы, сети и институты, благодаря которым в начале войны распространялись образы, нарративы и ритуалы.
Социальную модель, в рамках которой в 1853–1856 гг. происходил обмен национальными образами и формировались особые ритуалы, можно схематично представить в виде четырех социальных институтов – прессы (толстых журналов и газет), театра, Морского министерства и петербургских салонов646, – которые были связаны между собой плотными сетями общения литераторов, журналистов, издателей, аристократов, либеральных чиновников и сановников. Между крупными чиновниками и литераторами существовали патрон-клиентские отношения: так, великий князь Константин Николаевич, возглавлявший Морское министерство, а также его личный секретарь А. В. Головнин, будущий министр народного просвещения, и другие «либеральные бюрократы» покровительствовали издателям, журналистам, университетским профессорам, писателям, актерам, которые могли состоять с ними в переписке и рассчитывать на адресную финансовую и ресурсную поддержку и продвижение своих творческих проектов647. Эта скрытая от широкой столичной публики и прессы вертикальная сеть коммуникации в середине 1850‐х гг. дополнялась публичным институтом многочисленных петербургских светских салонов и литературных кружков, в которых за одним столом могли оказаться, например, издатель журнала «Отечественные записки» и газеты «Санкт-Петербургские ведомости» А. А. Краевский и губернатор Петербурга Н. М. Смирнов. Многие события светской жизни попадали в журнальные фельетоны и газетную хронику.
Рассмотрим теперь, как сложилась описываемая модель и как в ней стала возможной циркуляция национальных образов и нарративов. Почва для «националистического поворота» в высшей бюрократии была подготовлена еще в конце 1840‐х гг., после того как в 1845 г. под патронатом Константина Николаевича было учреждено Императорское Русское географическое общество, которое объединило быстрорастущую группу прогрессивно мыслящих чиновников, администраторов, ученых, университетских профессоров и литераторов, заинтересованных в изучении «русской народности» и других этнических групп для постепенной модернизации управления Российской империей. В результате противостояния «русской» и «немецкой» партий внутри общества победила первая: география и этнография в империи постепенно принимали отчетливо «русскоцентричный» характер648. Во время Крымской войны великий князь Константин Николаевич, с 1853 г. возглавлявший Морское министерство, перенес многие этнографические проекты под эгиду своего ведомства. Напомню, что именно оно в 1855 г. организовало первую и крупнейшую этнографическую экспедицию