что совсем незадолго до того Николай I запретил распространение миниатюрных скульптурных групп, изображавших русского мужика, который, прислонившись к камню, спокойно смотрит, как напротив него француз и англичанин с разных сторон подталкивают взявшегося за кинжал турка. Аксакова подчеркивала, что «все фигуры сделаны превосходно, сколько жизни и простоты, ни малейшей карикатуры, напротив – все лишь так просты и благородны. <…> жаль, что оно не может быть исполнено в больших размерах. И каково же, государь запретил его!.. Почему и как, даже трудно решить, разве страшна показалась фигура русского человека?»681
Запрос Константина Николаевича на карикатуру и неприятие серьезных и нейтральных картинок и скульптур объясняются тем, что он ориентировался на пропагандистский прецедент знаменитых карикатур Ивана Теребенёва 1812 г., представлявших русского крестьянина и солдата в гиперболизированном виде. Художники же предложили ему серьезные картинки совсем в ином стилистическом регистре. В итоге нарисованные эскизы так и не вышли, и среди сохранившихся лубков Крымской войны в сравнении с эпохой 1812 г. поразительно мало карикатур682. Запрет Николая I на тиражирование скульптуры со степенным и созерцающим врагов русским мужиком можно объяснить как тем, что она была лишена искомого мобилизующего импульса, так и тем, что в восприятии императора приписывала военные успехи не офицерам, а простым рекрутам683.
Нереализованный проект Константина Николаевича по изготовлению лубочных картинок коррелирует с усилением в нем русофильских настроений, которые были замечены многими. К весне 1855 г. строй мыслей и действия великого князя в дневниках современников все чаще характеризуются как подлинно «русские». Например, та же В. С. Аксакова записывала в дневнике, что «Константин Николаевич совершенно предан русскому направлению»684. «Русскость» приобретала конкретное визуальное и этническое воплощение, как ясно из дневниковых записей князя Д. А. Оболенского, начальника канцелярии Морского министерства. Когда в мае 1855 г. союзный флот бросил якорь рядом с Кронштадтом, Оболенский ксенофобски описывал засилье немцев при дворе, их досужие разговоры о планирующемся отъезде вдовствующей императрицы в Берлин и Палермо. «Признаюсь, мне не верится, чтобы до такой степени дошел цинизм и пренебрежение всякими приличиями <…> – сокрушался Оболенский. – Невольно спрашиваешь себя, что может быть общего между этими господами и Россией»685. Праздности и антипатриотичности придворного круга Оболенский противопоставлял кипучую деятельность и «русскость» великого князя, который в июне – июле постоянно находился на фрегате «Рюрик» в Кронштадте, где «другой совсем дух, другое направление»686. Семиотически нагруженным в дневнике Оболенского оказывается и восприятие одежды. С антирусскостью он связывает бессмысленную, с его точки зрения, реформу обмундирования («красные панталоны генералов»), затеянную в марте Александром II: «Все никак не понимаешь, как можно в такую страшную для России минуту думать о пустяках и забавляться ими»687. На противоположном полюсе в восприятии русофила располагается «красная рубаха, без зипуна», в которой он застает Константина Николаевича на фрегате «Рюрик» 7 августа – сразу после бомбардировки Свеаборга неприятелем: «Этот наряд, впрочем, очень к нему пристал, и Аксаков порадовался бы, видя русского великого князя в русской красной рубахе и в шароварах в сапоги»688. В этом абзаце с красной рубахой и шароварами Константина соседствует упоминание об охоте на зайцев, назначенной на следующий день. Хотя Оболенский подчеркивает бедственное и катастрофическое положение Севастополя, новость о такой праздной забаве, как охота, не вызывает у него раздражения, поскольку она воспринимается как органическая часть подлинно русского образа жизни.
Пример, поданный великим князем, оказался заразительным, и мода на «русскую одежду» стала быстро распространяться в Петербурге. 29 января 1856 г. газета «Санкт-Петербургские ведомости» в заметке «Русский костюм» сообщала, что
с некоторого времени заметно стремление обрусить по возможности одежду, покрой которой мы заимствовали у западных народов и которую наш народ называет немецкою. Первым поводом к этому послужило появление русских кафтанов на ратниках Государственного подвижного ополчения. С тех пор это стремление постоянно, хотя и медленно, усиливалось. <…> Наиболее содействуют этому движению наши дамы. Особенно девицы очень много носят теперь платьев, юбки которых поддерживаются бархатными бретельками (помочами), идущими через плечо, поверх лифа; это придает платьям вид, несколько напоминающий наш народный сарафан689.
Таким образом, в июне – августе 1855 г. семиотичность поведения великого князя, его окружения, а также образованных слоев Петербурга резко возрастает. На передний план выступают внешние атрибуты «русскости» в виде простонародной, т. е. крестьянской, одежды690. Однако несмотря на, казалось бы, чисто внешний характер этих проявлений, можно с осторожностью говорить о зарождающемся повседневном, бытовом национализме как раз в той перформативной форме, о которой писал Э. Смит. Интимные переживания националистических чувств элиты того времени зафиксировать сложнее и еще сложнее отделить их от патриотическо-имперских. Личных дневников и писем Константина Николаевича 1855 г. в архивах почти не сохранилось691. Однако до нас дошли письма его личного секретаря Головнина. В письме из военной ставки в Николаеве управляющему Морским министерством барону Фердинанду Врангелю от 12 октября 1855 г. (т. е. уже после сдачи Севастополя) Головнин сообщал, что не разделяет оптимистической и полной патриотизма веры адресата в то, что «година испытания перейдет и кончится славно для России и гибельно для врагов ее». Такой взгляд Головнин считал наивным и поверхностным. И далее пояснял причину:
ибо я не сознаю, чтоб мы заслуживали этого, и верно, что как в жизни частного человека, так и в жизни народов, награда не дается без подвигов и жатва дается тому, кто сеял. Какие подвиги добра совершила Россия и что посеяла? Здесь собрались правители земли Русской. Вижу близко их образ жизни, действия, и невольно рождается мысль, что провидение опустило завесу на их глаза, что какое-то помрачение очей мешает им видеть, что происходит692.
Критический взгляд либерала Головнина на положение дел в ставке главнокомандующего и в России, близкой к поражению, является одним из голосов в небольшом хоре «пораженцев», к которым принадлежали в 1855 г. некоторые русские историки и публицисты (историк С. М. Соловьев, славянофил А. И. Кошелев, литератор Е. М. Феоктистов)693. Головнин, как и князь Оболенский, отказывался от патриотической оптики в пользу «искупительного», «очистительного» смысла войны, которая обнажила фатальные недостатки общественного и политического устройства страны. В такой ситуации Головнин поддерживал все либеральные реформы великого князя (внутри Морского министерства) и искал западные модели и внутренние ресурсы для восстановления и развития России.
Образы себя как Других: таинственная «русская душа» крестьян
Описание институтов национализации патриотизма в 1853–1856 гг. и тех повседневных практик, которые указывали на