Читать интересную книгу Течение времени - Эдгар Вулгаков

– Всем сидеть на своих местах! Двери купе не открывать! Из купе не выходить!

Сидевшая рядом с Алексеем Петровичем пани побледнела.

– Ясик, почему у них такой тон? Почему они всегда кричат, или нас арестовали?

– Успокойся, дорогая, в СССР так принято…

– Это правда, пан? – обратилась она к Алексею Петровичу.

– Нет, конечно же, нет. Так разговаривают далеко не везде. Просто казарменные привычки, не более. Не стоит обращать внимания, пани.

– Но как же, как же не обращать внимания на грубость? – горячилась пани. – Нам нравится Москва, ее театры, музеи, парки. Нет хулиганов, и можно гулять поздно вечером по городу в отличие, например, от Нью-Йорка. Но никто не говорит друг другу: «простите», «извините», «пожалуйста». Публика у вас невоспитанная, пан москвич. Такие впечатления я увожу из СССР, как это ни прискорбно.

В купе вошли пограничники, осмотрели багажники и туалет. Офицер долго рассматривал паспорта, сравнивая приклеенные к ним фото с лицами отъезжающих, после чего, не найдя ничего предосудительного, пожелал счастливого пути. Таможенник службы изучил декларации, осмотрел содержимое открытых чемоданов и сумок и, чем-то заинтересовавшись, попросил объяснений у пани, на что она предъявила удовлетворившие его бумаги.

После проверки документов поезд тронулся и вскоре пересек пограничную реку Буг. Отчего-то у Алексея Петровича сжалось сердце. Он впервые пересек границу, разорвал круг, за пределы которого он, как крепостной, как заключенный, не имел права высовывать носа, а еще вчера не имел права даже слушать передачи из-за рубежа, или из-за бугра, как говорили в народе. Теперь на короткое время он получает относительную свободу, но каждый его шаг станет известен компетентным органам любимой родины. И что такое свобода в нашей стране, где февральская революция дальше лозунга о свободе пойти не успела, а октябрьская – сначала извратила ее демагогией, а потом и вовсе уничтожила.

И все-таки, пересекая границу, он гордится успехами своей родины: у нас могучая индустрия, огромные заводы, создающие передовую военную технику, и мы продолжаем строить все новые и новые заводы, у нас блестящие успехи в космосе. А советская авиация, гордость народа, – разве не лучшая в мире? А подводный флот, а танки, которых у нас больше, чем во всех армиях мира, вместе взятых… Казалось бы, Алексею Петровичу есть чем гордиться в командировке, за исключением «мелких издержек»: жрать, извините, нечего, в целом экономика нашей родины на грани полного краха, хотя в это мало кто верит, а она, наша великая и несчастная страна, как это ни печально, колосс на глиняных ногах, вот так.

В Варшаве их встретили и после небольших формальностей в торгпредстве отправили на маленьком автобусе к пункту назначения, на завод, находящийся в трехстах километрах к югу от столицы. На заводе ждали, встретили тепло, как говорится, «по-братски». Почти все польские инженеры хорошо говорили по-русски, а техническая литература, которую привез Алексей Петрович, сразу нашла применение в работе. Переданная им документация нуждалась в пояснениях, необходимых при ее доработке под технические возможности завода. Вместе с Алексеем Петровичем работали местные инженеры, они просматривали чертежи каждого узла, изучали технологию производства его деталей, расчеты на прочность. Обстановка была доброжелательная, но опасаясь провокаций, о возможности которых настойчиво говорили перед отъездом в командировку, в город советская делегация в первый день приезда вышла прогуляться группой. Все были одеты, словно сговорившись, в длиннополые пальто, широкие брюки и шляпы, что никак не отвечало принятой в Польше моде. Проходя мимо «пивницы», где всегда роились завсегдатаи, они слышали смешки:

– Вон, советские идут.

Как-то утром Алексей Петрович из окна гостиницы увидел, что вся улица заполнена, как ему показалось, мрачными, сосредоточенными людьми. «Началось. Интересно, сколько правительство продержится у власти?» – мелькнула тревожная мысль. Но тут же выяснилось, что это верующие идут на службу в костелы.

– Столько верующих в конце двадцатого века, – удивился Алексей Петрович. Его польский коллега объяснил:

– Не столько у нас верующих, как может показаться. Срабатывают традиции. По мне, лучше бы строили больше жилых домов, чем костелов, которые растут как грибы после дождя.

Нередко после рабочего дня в гостинице случалось совместное советско-польское застолье, которое длилось часов до двух ночи с бесконечными тостами за вечную дружбу и советскими песнями времен войны, которые поляки хорошо знали. Алексей Петрович старался пить как можно меньше, но совсем отказаться было практически невозможно, тем более если в разговоре затрагивались болезненные для поляков проблемы. И каждый раз молодой директор завода пан Вацлав задавал один и тот же вопрос: «Почему в августе 1944 года советские войска не перешли Вислу?»

– Два месяца шло восстание, там был мой брат. А русские чего ждали? Разве так поступают братья? Когда Варшава была разрушена и сожжена немцами, Советская Армия вошла в нашу столицу. Почему ваши не форсировали Вислу, когда гибли восставшие, почему? – говорил он с пьяными слезами на глазах.

Трудно найти ответы на такие вопросы.

Через пару дней их повезли осматривать замок Ланцут, принадлежавший магнатам Любомирским, а затем Потоцким. Все было интересно и ново, но вскоре в сердце Ларина стало заползать какое-то новое чувство – беспокойство за домашних: как они там? И тоска по Москве, нет, позднее понял – по России. Даже позвонить в Москву по телефону было трудно, практически невозможно. Вскоре тоска стала разъедать душу, особенно когда Алексей Петрович оставался один. Ему необходимо было окунуться с ног до головы в море родной речи на каждой улице, на заводе, да просто с первым встречным. Здесь же все было чужое, может быть, очень красивое и романтичное: и Краковское предместье в Варшаве, и Старое място, и костел Святого креста с похороненным в нем сердцем Шопена, и парк Лозенки с памятником Шопену, который на воображаемом фортепьяно рождает бурю, изгибающую могучее дерево. И уже через неделю после приезда в Польшу Алексей Петрович стал отсчитывать дни до отъезда и, засыпая, думал только о доме, о семье, о доме на Прудах, о том, как его поезд пересечет границу и окажется в Бресте. Все это симптомы болезни, которую называют ностальгией. И когда их поезд прибыл в Брест, он первым подбежал к телефону-автомату, чтобы прокричать в трубку:

– Леночка, я приехал! Я звоню из Бреста! Я уже дома – в Союзе, завтра в Москве! Как дома? Заболела тетя Груша? Что с ней? Инфаркт? Выясню возможность вылета на самолете. Почему не надо? Уже поздно. Даже похоронили! О Боже! Бедная тетя Груша! А как вы, девочки, справились? Как Танюшка? Ждет меня, хотела вылететь мне навстречу в Брест. Отговорила, и правильно. Дай ей трубку! Танюша, девочка милая, я тебя обнимаю и целую и полностью разделяю с тобой потерю няни Груши, дорогого, родного всем нам человека. Держись молодцом, ты же сильная! Так уж жизнь устроена несовершенно – продолжительность ее ограничена. Держись сама и поддерживай маму – ей тоже тяжело. Утром встречайте на Белорусском вокзале.

Потом Алексей Петрович много раз бывал в Польше и в других странах Европы, Азии, Америки, но никогда больше не испытывал такого сильного ностальгического чувства, как в первую двухнедельную командировку.

Скорее домой, истосковался. А дома еще такое несчастье. Алексей Петрович заранее вытащил в тамбур багаж: ящик с приобретенными в Польше книгами, чемодан, дорожную сумку, и, как только поезд остановился, выбросил вещи на перрон и выпрыгнул из вагона. Его встречали Леночка и Танюша. Еще не обнявшись, не расцеловавшись, еще не посмотрев друг на друга, они, не сговариваясь, быстро оттащили вещи в сторону от вагона, чтобы не мешать выходящим пассажирам, и только после этого все трое обнялись. Поцелуи пополам со слезами покрывали его и слева, и справа.

– Тихо, тихо, дорогие мои, любимые, тихо. Вытрите слезы! Люди думают, что ваши слезы от встречи, от радости, а они и от горя. Не будем наше горе показывать посторонним!

Потом, отступив на полшага, как бы рассматривая Леночку и Танюшу, снова обняв их, произнес шепотом:

– Дайте вас поцеловать, каждую в отдельности, я так рад, что вижу моих дорогих девочек, а затем еще поцелую, чтобы утешить вас, как-то уменьшить, сгладить свалившееся на всех нас горе. Пошли.

Носильщик отнес вещи к их машине, Алеша сам сел за руль, и через четверть часа они уже были на Прудах. Впервые не надо было звонить в дверь – некому было ее открыть, не было тети Груши. Только Зита, сидящая возле дверей, восторженным лаем – встретила хозяина, да Дуся, как всегда, на минуту оперлась на его ноги. Алеша провел рукой по ее шелковистой спинке, и она с чувством выполненного долга, не спеша, пошла на свое место, помахивая шикарным хвостом.