которому он отдал без малого четверть века. Да еще и перещеголял батьку — инженером стал. А ведь все началось, может быть, с тех пор, как подростком увязывался Ростик с ним на завод. Тогда он и на коксовыталкивателе побывал, и на загрузочной машине. Когда Сергей Тимофеевич стал работать на электровозе коксоприемного вагона, от него и вовсе отбоя не стало. Затаится в кабине — только глазенки сверкают в ожидании вот того чуда, которое когда-то приворожило и его, пришедшего с войны солдата Сергея Пыжова.
Да, обрадовал Ростислав. Его дипломную работу: «Проект установки сухого тушения кокса в условиях Алеевского коксо-химзавода» рецензировал главный инженер Василий Дмитриевич Суровцев. Это он, как-то встретив Сергея Тимофеевича, сказал: «Умница у тебя парень, Тимофеич. Толковый». Как после такой похвалы не возгордиться родительскому сердцу?
В квартире Пыжовых беготня, хлопоты. Анастасия Харлампиевна готовит закуски и над пирогом колдует — все заглядывает в духовку газовой печки, чтобы не подгорел. Сергей Тимофеевич, уже одетый по-праздничному, раздвинул стол, взялся было помогать примчавшейся из города Аленке расставлять посуду. А она нашумела на него:
— Не понимаешь — не берись. Вилки слева кладут. Иди лучше маме помогай.
Он ушел, обиженный, на кухню. Открыл шпроты, банки с майонезом, зеленым горошком... И снова остался без дела. На него наткнулась Анастасия Харлампиевна, метнувшаяся от стола к печке, воскликнула:
— Господи, что ты путаешься под ногами?!
— Ну, женщины! — возмутился он. Той — не угодил, тебе — мешаю... Управляйтесь сами.
— Иди, иди, Сережа, — озабоченно отозвалась Анастасия Харлампиевна. — Займись чем-нибудь. Понадобишься — позовем.
Сергей Тимофеевич прихватил «Литературку», вышел на балкон. Алена проводила его лукавым смешком:
— И у мамы — не ко двору?
С деланным недовольством он проворчал.
— Больно разумной ты стала.
— Да не огорчайся, папка, — засмеялась она. — Я ведь любя.
Откинувшись в шезлонге, Сергей Тимофеевич видел, как Алена ставила посреди стола вазу с цветами, и любовался дочкой — стройной, грациозной. У нее мягкие черты нежного лица, на котором крупными казались лишь серо-голубые выразительные глаза, слегка вздернутый носик, по-детски припухшие губы — ну точный портрет двадцатилетней Настеньки. И волосы такие же — светло-русые, волнистые... коса, выращенная, выпестованная матерью с младенческих лет. Многие восхищенно оборачиваются по нынешним временам такая коса и в самом деле редкость. Современные девчонки все больше завивки да разные шиньоны громоздят.
Смотрел Сергей Тимофеевич на дочку и с беспокойством думал о той уже не столь далекой поре, когда уйдет она из родного дома. Что ждет ее впереди? Будет ли счастлива? А если навалится беда, хватит ли физических и нравственных сил достойно пройти свой путь?..
Да, для него Аленка — дочка, свое дитя. Сейчас она, наверное, знает, что не родная ему. Впрочем, это уже не имеет никакого значения. Главное, в, самом начале оградили ее детскую психику от травм, увезли, чтобы соседи и родственнички не ранили душу своими нашептываниями. И вырос хороший человек. Теперь она может сама рассудить, как ей поступать. И к его радости, даже не заговаривает об этом, по-прежнему считает его своим отцом.
Ей немного не повезло с институтом — два года работала фасовщицей готовой продукции на заводе, прежде чем удалось поступить. Зато уж показала и характер, и настойчивость...
Вошел Олег, попросил ключ от мотоцикла.
— Горе ты мое, — сказала Аленка, — Надо права иметь.
— Ладно, Алька, не будь жадиной, — отозвался Олег. — Матери надо кое-что докупить.
— А тебе и на руку — только бы мотаться, — проворчала Аленка, но ключ все же дала.
А Сергею Тимофеевичу вспомнилось давнее. Лет пять было Олежке. Праздновали День Победы. Когда смерклось, взвилась ракета, рассыпалась разноцветным дождем. И сразу же завертелись огненные вертушки, загремела канонада: зачастили резкие выстрелы и далекие глухие хлопки, расцвечивающие вечернее небо гирляндами красочного фейерверка... «Смотри, как красиво, Олежка!» — воскликнул он, поддавшись общему настроению ликующей, праздничной толпы горожан. А Олежка все ниже клонил головенку, втягивал ее в плечи, не смея поднять глаза. И он подхватил его на руки, инстинктивно заслонив собой, спрятав на груди.
Потом, взволнованный, пытался найти объяснение случившемуся. Олежка, конечно же, еще не знал, что может быть мирная, потешная пальба. Но ведь и не мог знать о смертельной силе огня. Почему же так испугался? Не тот ли, испытанный им, его отцом, страх, когда он, раненый, вдавливался в землю под артналетом, под фосфоресцирующими, тонко высвистывавшими пулями, воскрес в его ребенке?
Да, выросли послевоенные дети. Вступают в жизнь те, кто не видел войну, но тем не менее несут в себе ее отзвуки...
Сергей Тимофеевич по укоренившейся привычке начал смотреть еженедельник с полосы международных сообщений, и то, что увидел, сразу же напомнило о событиях на границе с Китаем, остров Даманский... Тогда пролилась кровь. Погибли двадцатилетние ребята. Произошло что-то нелепое, необъяснимое: их убили отпрыски тех, кто осенью сорок пятого года со слезами благодарности обнимал советских воинов-освободителей.
Сергей Тимофеевич тяжело вздохнул, наполненный и болью, и гневом. Когда-то, после жесточайшей войны, им казалось, им очень хотелось верить, что то были последние залпы на земле.
Что ж, их можно было понять, понять и простить восторженность и некоторую наивность победителей. В тот радостный час они действительно словно забыли, что планета по-прежнему опутана сложнейшими противоречиями. Прошло совсем немного времени — и тот же империализм обрушил страшную атомную смерть на Хиросиму и Нагасаки. Начались годы «холодной» войны — долгие, напряженные.
Все это на памяти Сергея Тимофеевича, как и тревожные сообщения из горячих точек планеты, где снова гремят залпы, льется кровь, обрываются жизни...
И в нем пробуждается воинственный дух солдат, чей справедливый гнев однажды уже смел с лица земли бесноватого претендента на мировое господство вместе с его империей.
Он снова склонился над газетой, насупив мохнатые брови.. Но снизу донеслось:
— Неплохо устроился. Вроде, эт самое, министр.
— А, Герасим, — отозвался Сергей Тимофеевич. Перегнулся через перила балкона, — Давай поднимайся.
Он встретил друга на пороге. Из кухни выглянула Анастасия Харлампиевна, обрадовалась:
— Геся пришел! Здравствуй. А что же без Раи?
Герасим Кондратьевич отвел взгляд:
— Вы же, хозяйки, народ занятой...
— Совсем компания распалась, — засокрушалась Анастасия Харлампиевна. — И Пантелея не будет — раньше нас в отпуск укатил. Ну, входи, входи. Займись, Сережа, гостем.
— Сказано — генерал, — усмехнулся Сергей Тимофеевич. — А то бы я не знал что делать... Идем, Геся. Садика, как у тебя, не имею. Пока подойдут остальные, могу предложить солярий. — И когда расположились на балконе, спросил: — Опять дома нелады?
С высоты второго этажа, поверх деревьев в свое время высаженной здесь