маршем, чтобы разгорячиться. А он не торопится. Мысли его все о том же, о том же... Примак. Отсюда все огни. И вовсе не прошлое, не выстраданная любовь повинны в нынешних горестях. Скорее всего их породили неустроенность в жизни, тысячи мелких уколов, ранящих его мужское достоинство. Старуха Настеньку подзуживает, привечает и хвалит ее первого мужа, а его хулит, им недовольна. И никуда не съедешь: и за детьми некому будет присмотреть, и с жильем туго — не найти квартиру. В верзиловском доме, где он вырос, негде приткнуться. Опередила Степанида. Вернулась она из Югова без Петра. Сбежал Ремез — следов не оставил. Возвратившиеся хозяева выставили ее из самовольно занятой хибары. Слезно просила Антониду принять ее с дочкой. Забыла, как при немцах держала Антониду у порога, как за пузырек подсолнечного масла велела вернуть чайный сервиз, подаренный Фросе на свадьбе. В лихую для Антониды и Фроси пору не поддержала, не помогла, только о своекорыстии думала. А приперлась. О своих хоромах, где разместились детские ясли, и не заикалась. Однако его, Сергея, не преминула поддеть: «Ну, удивил, племянничек, жинку с хвостом взял. До тебя никого не было в пыжовском роду с такой дурью». «Не вам поучать! — вспылил он тогда. — На себя, на свою жизнь обернитесь». Он поступил так, как подсказывали ему совесть, убеждения. Записал Аленку на свою фамилию. Одновременно пришлось оформлять брачные документы, а также свидетельство о рождении Ростика. Председатель сельсовета Митрофан Грудский начал было доискиваться, что и как? Позволил себе не без иронии заметить: «Чудеса да и только: сперва дети, а потом уж женятся!» Но, взглянув на него, Сергея, поспешил уже без проволочек сделать все необходимое...
Издалека, из самой Германии, летел он, Сергей Пыжов, словно на крыльях, а дома пройти-то считанные метры, но с каждым днем все труднее и труднее их преодолевать. Казалось, попал он в заколдованный круг, из которого никак не выбраться. Куда ни ткнешься — нет пути. Только в тупик ведет дорога. Он сопротивлялся, однако не знал, на долго ли хватит сил, выдержки, чтобы не сорваться, не ринуться к последнему пределу на этой тупиковой ветке и, сбив ограждения, загреметь в тартарары!..
И все же выход нашелся, хотя помаяться пришлось. Работы везде хватало, принимали с распростертыми объятьями и в дистанции пути, и на кирпичном заводе. Всюду требовались рабочие руки. Но нигде не могли дать бездомному солдату жилье. Переметнулся в Югово. И там ему повезло: получил койку в общежитии, устроившись дежурным слесарем коксового цеха на коксохимическом заводе. И увлекла его новая работа, приворожило неповторимое зрелище выдачи коксового «пирога». Первое время то и дело приходил к батареям посмотреть, как стекает огненная лавина в коксоприемный вагон. При этом ему казалось, что именно так извергаются вулканы, только там бушует слепая, жестокая стихия, а здесь человек держит ее в узде, использует для своих нужд, задает ей определенный ритм. И он стал одним из тех, кто управляет этими рукотворными вулканами... Домой он ездил только на воскресенье. А потом тот же начальник цеха выхлопотал для него комнату в семейном общежитии, и он, наконец, забрал своих...
Нет, не обижается Сергей Тимофеевич на судьбу. Нашел свое призвание, встретил любовь, познал радость отцовства... Все свершилось так, как и должно быть у людей.
Машинистом загрузочного вагона направили Сергея Тимофеевича на «Северную Магнитку». Его поразило индустриальное чудо, осуществленное человеческим разумом и руками в некогда скитном краю среди дремучих Вологодских лесов. И хотя не приходилось бывать здесь, ступил на эту суровую землю не гостем — хозяином. Там им сразу дали заводскую квартиру — тех мест не разрушила война. И они начали обживаться, становиться на ноги. Немного погодя «нашли» Олежку. Ну да, под еловой лапой, как объясняла мать, когда он особо этим заинтересовался. На Украине, мол, детей находят в капусте, в лопухах или аисты их приносят, как принесли Алену и Ростика. А здесь, на севере, он, Олежка, сидел под еловой лапой и плакал: страшно ему было одному в лесу. Вот мама и пожалела его, забрала с собой...
Маленьким Олежка был очень потешным, но часто подолгу болел. Бывало, вскинется посреди ночи и кричит. От крика того дикого и старшенькие просыпались, в страхе таращили глазенки. Возьмет его Сергей Тимофеевич на руки, а он дрожит весь, прижмется, обхватит шею — не оторвать. Тельце напряжено, в глазах — безумие. И он носит его, носит, тихонько гладит спинку, шепчет нежные слова. Тут же Настенька мается, заглядывает ему в личико, плачет, причитает: «Рыбонькая моя, да что же это с тобой, крошка дорогая?..» Со временем Олежка затихает, но долго еще всхлипывает и так обмякнет, будто былинка сломленная, раздавленная... Ничего врачи не находили. И они жили в вечном страхе потерять Олежку. К нему было приковано внимание всей семьи. Настенька в ту пору вовсе извелась. «Душа, Сережа, истлела», — жаловалась ему, находя в нем сочувствие и поддержку. До девяти лет промаялись с Олежкой, а потом прекратились эти жуткие припадки, будто их и не было. Стал парень силу набирать, пошел в рост...
И покатилась жизнь. Работал Сергей Тимофеевич, овладевал смежными специальностями, растил детей, учил их и сам посещал вечернюю школу, наверстывал упущенное в юности. Без отрыва от производства окончил техникум... Ему стали подвластны все машины коксовых печей. И уже через его руки проходили стажёры, которым с радостью отдавал свои знания, опыт.
Прижился он в Череповце, привык к своеобразному говору местных жителей, обзавелся друзьями. Вместе работали, вместе встречали праздники, отдыхали. Ходил с ними на охоту, на рыбалку. Осенью выезжали заводским транспортом с женами и детьми подальше в леса собирать ягоды. Узнал вкус морошки, черники — водянистых, почти лишенных сладости даров приполярных широт. Заготавливал со своей Анастасией Харлампиевной в зиму, как это делали коренные северяне, бруснику, солили и мариновали грибы...
Покорила его северная краса — неяркая, сумеречная. И нравилось, что не удерживались здесь слабые, изнеженные, что строгость этих мест как бы испытывала людей на прочность.
Так и сплывали годы в постоянных трудах, заботах, в борьбе за план, и... за души взрослеющих детей своих. Но однажды ему приснился весь в солнечных бликах Днепр, и молодая еще мать — розовая в голубых струях, и слепящей белизны пески, и сам он — совсем маленький, бегающий нагишом вдоль пустынного берега. Из-под его ног во все стороны летяг искрящиеся брызги. И он восторженно визжит...
Тогда ему исполнилось всего четыре годика. Он совершенно забыл об этом в реальной жизни. И вот через столько лет все подробности далекого