события вернул ему сон...
Потом все чаще преследовали Сергея Тимофеевича далекие видения. Вот похороны материного отца — деда Алексея: жаркий день, пыль, взбитая людьми, что шли за гробом, ноги вязнут в грязном сыпучем песке. Мама ведет его за руку, и он плачет не из-за жалости к деду, а потому что устал, что немилосердно жжет солнце, трудно дышать этой противной горячей пылью и хочется пить...
Или вдруг встанет перед глазами низкорослая хата, крытая очеретом, накошенным в днепровских плавнях. Под окнами пламенеют маки, кустится любисток и синеет мята, которая вовсе не пахнет, пока ее не тронешь...
Затем был провал в памяти. И снова: ранние зимние сумерки, сине-лиловые сугробы, крики паровозов и деповского гудка, как стоны — протяжные и долгие... Это уже в Алеевке, когда жили у Верзиловых. Они, мальцы, сначала подумали, что где-то горит. Когда случался пожар, тоже, гудели паровозы. Но их медные голоса будто выговаривали: «По-по-жар! На по-жар!..» А в тот студеный январский день басовито и хрипло надрывался деповский гудок. Тоскливо и нестройно вторили ему паровозы из товарного парка. Тонко, словно обиженное дитя, повизгивая, плакала деповская «кукушка». Когда окончился гуд, она еще раза два всхлипнула и тоже умолкла. Наступила тишина — еще более тревожная. Стало зябко и страшно.
Вот это осталось в памяти из тех далеких лет. Остальное забылось. Снова ли они начали спускаться на санках с горки или, может быть, разошлись по домам? Наверное, уже тогда им сказали старшие, почему долго и печально кричали гудки. Однако то, что так страна прощалась с Лениным, он осознал гораздо позже.
У каждого свои сны и свои воспоминания. Сергея Тимофеевича они все настойчивей уводили в родные края. Виделась ширь неоглядных украинских степей — исконной земли пращуров. Она вставала перед ним в каком-то удивительном сочетании: и вот той, что открылась детским глазам с днепровской кручи — поросшей травами, почти дикой, млеющей в зыбком мареве; и той, что шумела колхозной пшеницей, горбилась терриконами угольных шахт, озарялась сполохами плавок в донецких просторах; и той — обожженной, растерзанной и окровавленной, но которой прогромыхала война. Это была его земля. Даже сквозь годы и расстояния обоняние улавливало ее солнечный запах. Запомнившийся полынно-чебрецовый настой не могли забить ни крепкий смолистый дух хвои, ни хмельная прель валежника, ни сыростное дыхание северных мхов. Его потянуло на родину, но удерживало то, что называется чувством долга. Конечно, он имел полное право уволиться по собственному желанию. Однако не мог вот так вдруг оставить завод, который сделал_его мастером, столько лет кормил, давал тепло, свет. Он подавил в себе желание уехать, но с той поры уже не знал покоя...
Прошли еще годы. Как-то в «Правде» он прочитал о строительстве в Алеевке коксохимического комбината, и его снова охватило беспокойство. Спустя некоторое время к ним на завод поступило указание Главкокса поделиться с новостройкой опытными кадрами вступала в строй действующих первая коксовая батарея.
Так возвратился в свою Алеевку, переведенный осваивать новое предприятие.
Знакомой и незнакомой предстала она перед Сергеем Тимофеевичем: разрослась, расширилась, благоустроилась, полностью соединилась с Крутым Яром, образовав единый поселок городского типа. Некогда пыльная грунтовка, связывавшая с областным центром, стала автомобильной трассой. Не попутными машинами, не поездом, не пешком, как случалось когда-то, а рейсовым автобусом добрался он сюда. И сразу почувствовал непривычный, ранее несвойственный этому донецкому поселку аромат дозревающих яблок — Алеевка утопала в зелени садов.
Куда бы НИ обращал Сергей Тимофеевич свой взор — всюду радующие перемены. Отработали свое паровозы. По железнодорожным колеям, зачастую и не останавливаясь в Алеевке, с огромными грузами проносятся электропоезда. Здесь была особая жизнь, подчиненная своим, транспортным, законам, которым в свое время следовал и он. Работа на транспорте до некоторой степени становилась уже их фамильным делом. Никогда не думал, что придется расставаться с былым, что жизнь по-своему распорядится его дальнейшей судьбой...
Тогда он только во второй половине дня попал на завод. Его принял директор, к большой радости Сергея Тимофеевича, оказавшийся гем самым начальником коксового цеха Павлом Павловичем Чугуриным, а попросту Пал Палычем, как его с теплотой за глаза многие называли, который некогда так участливо отнесся к нему, бездомному солдату, устроив у себя дежурным слесарем и выхлопотав место в общежитии...
Жарко от печей, душно, просто дышать нечем. Или это последняя упряжка так трудно дается? Сейчас бы в бытовку — под холодный душ... Хорошо хоть смена кончается. Это Сергей Тимофеевич не только по графику видит, но и чувствует всем своим уставшим телом. Да и сменщик уже поднимается по трапу. О, Семен Коряков скорее опоздает, чем явится хотя бы на пять минут раньше. Значит, и в самом деле — шабаш.
Сергей Тимофеевич навесил последнюю дверь, замкнул ее ригулем и услышал бодрый, неунывающий голос Аньки:
— Ну так ждать, Тимофеич, или ты на пляжных дамочек сочинских востришься?
— Зелье зловредное! — возмутился он. — Снова со своими глупостями.
— Ай-я-я, — засмеялась Анька, — надо же, главную радость глупостью называть.
Ему было не до Анькиных шуточек. Передав машину Семену, озабоченно заторопился в цеховую конторку.
Откровенно говоря, Сергей Тимофеевич ждал, что начальник цеха загорится их разработками и непременно поднимется к нему высказать свое доброе отношение. Эта мысль жила в нем на протяжении всей смены. Но Ипполит Федорович не пришел.
Ничего определенного узнать не удалось и после смены. Начальник цеха опять торопился, на этот раз — к директору. И они вместе вышли из конторки.
— Уж очень вы скоры, Сергей Тимофеевич, — по пути заговорил Шумков. — В таких делах поспешить — людей насмешить. Надо все хорошенько обмозговать, обсосать со всех сторон, чтобы и комар носа не подточил.
Сергею Тимофеевичу пришлось согласиться с этими доводами. Конечно, в один день такое не решить. А Шумков продолжал:
— Езжайте себе спокойно к морю", отдыхайте, набирайтесь сил. Тем временем мы здесь все утрясем.
— Так вы, Ипполит Федорович, не затягивайте, — попросил Сергей Тимофеевич. — Очевидно, и с Суровцевым, и с Пал Палычем надо согласовать.
— Как же, как же, — закивал Шумков. — Без них не обойтись. Ну, да это уже моя забота.
Они распрощались. Шумков пошел в заводоуправление, пожелав отпускнику хорошо отдохнуть. Сергей Тимофеевич повернул к бытовке — мыться, переодеваться. Казалось, все решилось, обо всем домолвились, но спокойствия он не обрел. Разговор с начальником цеха, его заверения не принесли ни уверенности, ни радости. Может быть, причиной тому была какая-то чрезмерная любезность Шумкова, да еще все тот же шумковский убегающий взгляд.
3
Не обманул старшой надежд Сергея Тимофеевича — избрал дело,