но и переделать самого человека, отрегулировать в соответствии с коммунистическими идеалами его сознание, психику, сформировать нормы поведения. Отсюда же постепенная выработка идеологического стереотипа «настоящего советского человека».
Этот стереотип требовал набора определенных убеждений, взглядов и их реализации на практике. Сами эти взгляды могли меняться (отрицание «свободы торговли» как «контрреволюционного лозунга» до X съезда РКП(б) и признание его допустимости в условиях НЭПа и т. п.), но главным, определяющим была необходимость их соответствия официальной позиции партийного руководства в данный момент. Эту суть системы великолепно показал Д. Оруэлл в романе «1984». Не случайно в середине 1920‑х годов органы ОГПУ тщательно фиксировали сопротивление профессорско-преподавательского состава высших учебных заведений внедрению Дальтон-плана и защиту ими лекционной системы, расценивая это как проявление антисоветских настроений. Меньше чем через 10 лет поборников Дальтон-плана будут предавать публичной анафеме как защитников вредной и чуждой теории. Поэтому так внимательно в середине 1920‑х при перлюстрации делались выписки из писем, где говорилось о поддержке Л. Д. Троцкого во внутрипартийных дискуссиях, когда последний еще оставался членом Политбюро ЦК.
Определение соответствия поведения граждан, находящихся под пристальным вниманием, требуемым стандартам неизбежно вело к разработке формальных критериев, позволяющих занести то или иное действие в нужную рубрику. Постепенно информаторы всех уровней все большее внимание уделяют конкретным поступкам граждан: участию в демонстрациях и выборах, присутствию на собраниях и митингах, взносу денег на те или иные «добровольные» сборы (постройку самолетов, отчисления на оборону, в помощь английским горнякам и т. п.), членству в официозных добровольных обществах (профсоюзах, добровольных обществах с четкой прокоммунистической ориентацией: МОПР, «Долой неграмотность», Союз безбожников и т. д.), соблюдению или отказу от выполнения религиозных обрядов и т. п.
Система политического контроля над населением располагала огромным количеством разнообразных материалов о повседневной жизни, настроениях, убеждениях и поведении жителей страны. Но научное использование этих данных требует в первую очередь определить соответствие полученного изображения реальному объекту, ответить на вопрос, можно ли доверять этому «зеркалу» политического контроля. Безусловно, это «зеркало» имело свои изъяны. Стремление партийных комитетов показать в более выгодном свете свою работу вело к приукрашиванию информации о положении дел, в том числе и о настроениях населения в целом.
С другой стороны, органы ВЧК — ОГПУ, руководствуясь подспудными экономическими интересами и идеологическими соображениями, акцентировали опасность любых шагов по либерализации режима, ссылаясь на активность «классового врага» и политическую неустойчивость определенной части рабочего класса, широких слоев крестьянства и, особенно, интеллигенции. К тому же даже в закрытой информации с самого начала органы безопасности использовали идеологические стереотипы, связанные с расстановкой сил в классовой борьбе: рабочие и деревенская беднота — опора советской власти; кулаки, помещики, буржуазия — прямые враги; городское население, интеллигенция — мелкобуржуазные колеблющиеся слои. Если же рабочие, крестьяне-бедняки выказывали отрицательное отношение к новой власти, то это объяснялось их «темнотой», «агитацией» враждебных сил и тому подобными причинами.
Постепенно все большее распространение получает формула о «растущей поддержке» и «безусловном одобрении» политики коммунистической партии со стороны широких трудящихся масс. В свою очередь, эти обстоятельства радикально усиливали влияние чекистского политконтроля на сознание людей из сталинского круга. Так что «зеркало» секретной информации, как и любой другой исторический источник, требует критического анализа изучаемых документов, их сопоставления с возможно более широким кругом других материалов по той или иной проблеме.
Вместе с тем сама закрытость, секретность информации политического контроля, ее доступность лишь ограниченному кругу лиц делают ее сравнительно с общедоступной информацией значительно более важным и объективным источником исторического исследования. Особую ценность, на наш взгляд, представляют зафиксированные секретными сводками и докладами дословные высказывания людей по всем проблемам повседневной жизни.
Крайне важным источником для написания этого раздела стали обнаруженные нами в бывшем Ленинградском партийном архиве (Центральный государственный архив историко-политических документов Санкт-Петербурга) копии перлюстрированных писем 1924–1925 годов. На протяжении этих двух лет ежемесячно за подписью начальника Ленинградского отделения политконтроля ОГПУ И. А. Новика на имя секретаря Ленинградского губкома партии П. А. Залуцкого или зав. информационным отделом губкома Гусева направлялся один из пяти экземпляров «Сводки выдержек, составленных органами ОГПУ из прочитанной корреспонденции» объемом от 68 до 380 листов. Всего в архиве имеется 20 подобных дел. Средний объем ежемесячного «Краткого обзора прочитанной корреспонденции» составлял около 219 страниц [828].
Для периода Гражданской войны столь же ценным источником являются сводки военной цензуры: «Военные», «Дезертирские», «Политические» («По вопросам частной и общественной жизни населения») [829]. Следует заметить, что если в 1918–1921 годах цензоры, как правило, выписывали лишь несколько наиболее характерных фраз из перлюстрируемого письма, то в 1924–1925 годах, судя по материалам ленинградского Политконтроля, многие письма копировались достаточно подробно.
Для более глубокого анализа перлюстрированной переписки нами был произведен контент-анализ ее за 1925 год. Всего было обсчитано 2073 копии перлюстрированных писем, в том числе из деревни — 407, городских — 922 и красноармейских — 744. Оказалось, что в деревенских письмах чаще всего затрагивалась проблема пьянства (116 писем, или 28,5 %), преступности (в 84 письмах, или 20,6 %), поведения местных властей (в 82 письмах, или 20,1 %), вопросы народного образования и культурной жизни (в 63 письмах, или 15,5 %), отношения к советской власти и коммунистической партии (в 51 письме, или 12,5 %), уровня жизни (в 48 письмах, или 11,8 %), работы кооперации (в 38 письмах, или 9,3 %).
В переписке городских жителей выделяются письма об отношении к советской власти и коммунистической партии (96 писем, или 10,4 %), о преступности (63, или 6,8 %), о народном образовании и культуре (62, или 6,7 %), о безработице (61, или 6,6 %). Сравнительно меньше писем о пьянстве (43, или 4,6 %) и о местной власти (27, или 2,9 %). Красноармейцы в основном писали об отношении к службе (245 писем, или 32,9 %), о питании (219, или 29,4 %), обмундировании (109, или 14,6 %) и о дисциплине (95, или 12,1 %) [830].
Важность перлюстрированной переписки заключается в том, что она уникальна в своей искренности. Весь массив писем, как периода Гражданской войны, так и особенно середины 1920‑х годов, показывает, что население в подавляющем большинстве не догадывалось о перлюстрации корреспонденции внутри страны и лишь часть пишущих подозревала существование цензуры зарубежной переписки. Поэтому собранные вместе эти субъективные «фотографии минуты» помогают осуществить главную задачу историков: понять наших предшественников, почувствовать их настроения, узнать их мысли, увидеть реальную жизнь того времени со всеми ее заботами и надеждами в условиях режима, пришедшего к власти в октябре 1917 года.
Ощущая на себе ужесточение политического контроля и политического сыска, граждане Советской России весьма быстро приучались скрывать свои подлинные мысли и чувства. На работе, на собраниях, в общении