хочешь быть моей девушкой? – неожиданно спросил Диего. Он явно смущался и, говоря это, не смотрел на меня. Это было к лучшему, потому что я не выносила, когда кто-то видел, как я краснею. Я не могла это контролировать, и так любой мог понять, что я чувствую. А мои чувства – это мое личное дело.
Я тут же представила, как в Филдстоне рассказываю девчонкам из своего класса, что влюблена в мальчика, у которого черные вьющиеся волосы, большие глаза и загорелая кожа. В того, кто говорит только по-испански, кто проглатывает букву «с», так что она полностью исчезает, который почти никогда не читает, который бегает по улицам Гаваны и хочет покинуть свою страну на самодельном плоту, как только научится плавать.
– Диего, я живу в Нью-Йорке. Как я могу быть твоей девушкой? Ты что, сумасшедший?
Он ничего не ответил и по-прежнему стоял ко мне спиной. Наверное, уже пожалел о том, что сказал, но не знал, как выйти из неловкого положения. А я не знала, как помочь ему.
Я взяла его за руку, отчего он вдруг почти подпрыгнул – неужели подумал, что это означает согласие? Он сжал мне руку так крепко, что я не могла ее освободить. Сейчас было слишком жарко, чтобы стоять так близко друг к другу, но я не хотела быть грубой. Наконец он отпустил меня и двинулся к шаткой лестнице.
– Завтра мы пойдем купаться в Малекун.
Ханна
1964–1968
Сеньор Даннон приехал к нам в последний раз. Он вошел со своей обычной уверенностью, от него, как всегда, пахло табаком, но его волосы были в беспорядке.
На них было мало брильянтина, гораздо меньше, чем требовалось, чтобы непокорные пряди ровно лежали на его огромной голове.
На этот раз мама не стала принимать его в гостиной, а провела в столовую. Думаю, она понимала, что адвокат пришел, чтобы подвести черту под отношениями, которые всегда были основаны прежде всего на деньгах, но за которые она была ему благодарна, хотя никогда не говорила об этом.
Действительно, я не знаю, что случилось бы с нами за все эти годы, если бы не сеньор Даннон. Да, он взял за свои услуги целое состояние, но никогда нас не бросал. И не обманывал, я была в этом уверена.
Гортензия подала ему свежеприготовленный кофе и стакан воды со льдом, а затем подошла ко мне и прошептала, что ей его жаль.
– Бедняга, он не знает, что делать.
Хотя сеньор Даннон никогда не говорил о своих проблемах, она поняла, в чем они заключались, по тому, как он тревожно потел и безуспешно пытался уложить свои непокорные кудри. С тех пор как он рассказал, что потерял единственную дочь, Гортензия стала относиться к нему по-другому. Думаю, и мама тоже.
Запах табака, который от него исходил, не позволял мне к нему приблизиться: самое большее, что я могла сделать, это хотя бы не выходить из комнаты. Теперь он сидел близко к маме и говорил что-то прямо ей в ухо, а она спокойно слушала. Ни Гортензия, ни я не могли понять, хорошие или плохие новости он принес. Неожиданно мама поднялась на ноги и ушла наверх.
Сеньор Даннон выпил ледяную воду, вытер губы салфеткой, на которой остались коричневые следы, подхватил свой тяжелый портфель и последовал за мамой в ее комнату.
– Происходит что-то плохое, – заявила Гортензия, но я решила не обращать внимания на ее воркотню. На самом деле я тоже сильно нервничала, просто не хотела мучить себя вопросами, которые ни к чему бы не привели. Я устала перебирать худшие события, которые могли произойти, чтобы почувствовать облегчение, когда все обрнется менее ужасно. Кроме того, я никогда не могла предвидеть, что произойдет. К нынешнему времени я уже отказалась от этих безуспешных попыток.
Я пошла посидеть с Гортензией на ступеньках внутреннего дворика в ожидании ухода сеньора Даннона, когда можно будет узнать от мамы новости о нашем юридическом и финансовом положении на Кубе. Возможно, нам даже придется уехать в другую страну?
Через час я должна была ехать забирать Луиса из школы, носившей имя какого-то мученика. Он начал посещать детский сад при ней и был совершенно счастлив. В первые дни он плакал, когда я оставляла его в классе. Когда я приходила за ним, он снова уныло плакал, как будто затем, чтобы я почувствовала себя виноватой. Но через неделю он уже привык и, хотя у него не было таланта заводить друзей, быстро научился вести себя в обществе. Его единственной жалобой на школу было то, что другие дети очень громко разговаривали. Я тогда подумала: «Ты живешь на Карибах: ты привыкнешь».
Сеньор Даннон спустился вниз, сопровождаемый взволнованной мамой, и сказал, что хочет попрощаться. Не думаю, что он ожидал от меня объятий, но выглядел удивленным, когда я протянула руку. Вместо того чтобы пожать, он нежно взял ее, так что мои пальцы оказались в его мягкой влажной ладони. Это был первый раз за все время нашего знакомства, когда мы прикоснулись друг к другу.
– Берегите себя. И желаю удачи, – сказала Гортензия, похлопав его по широкой потной спине.
Он вышел из дома, покачивая явно похудевшим портфелем, остановился у железных ворот и повернулся, чтобы попрощаться. Несколько секунд он пристально смотрел на дом, деревья, неровный тротуар, затем вздохнул и забрался в машину. Мы вышли на крыльцо, чтобы посмотреть, как он уезжает.
Меня грызла тревога. Не из-за новостей, которые он мог принести, а потому что я была уверена, что он никогда не вернется. Я понимала, что мы теперь остались одни в стране, шагающей в неизвестность и постоянно готовящейся к войне. Стране, возглавляемой озлобленными военными, которые поставили перед собой задачу рассказать свою собственную версию истории, изменить ее ход по своему усмотрению.
Срок действия наших американских виз уже давно истек, но я была уверена, что мы сможем найти способ уехать, если захотим. Но такая возможность даже не приходила в голову матери. Она уже решила, что ее кости будут покоиться на Колонском кладбище. Она была тем более решительно настроена остаться теперь, когда ее горечь и злость смягчились с появлением Луиса. Я думаю, она чувствовала, что в каком-то смысле ее присутствие на Кубе необходимо и будет необходимым до того дня, который станет для нее последним. На самом деле даже тогда остров не освободится от нее, потому что, по ее словам, эта тропическая земля «должна будет хранить мои