обратилась я к нему, – но теперь ты у себя дома!
Мама улыбнулась, когда увидела, что я разговариваю с фотографией. С тех пор, как мы приехали, мама и тетя Ханна стали неразлучны. Они проводили часы заразговорами, и мне было интересно, что бы папа на это сказал. Они обшарили каждый уголок, каждый гардероб.
Мама знала, что каждая сложенная блузка, брошь или старая монета хранит в себе историю, и каждую из этих историй она хотела сохранить.
– Ты не должна такое выбрасывать, – говорила она тете Ханне, указывая на несколько пожелтевших листов бумаги, перевязанных красной ленточкой. – Сохрани их: ты никогда не знаешь, как все обернется.
Это были документы, дававшие право собственности на дом в Берлине, которые казались ей теперь священными.
– Даже если они уже недействительны, это семейная реликвия, – настойчиво говорила мама, поглаживая тетину руку.
Отец с каждым днем становился ближе к ней. Он больше не был просто человеком, которого она встретила на концерте в часовне Святого Павла. Теперь у него появилось прошлое, у его семьи было лицо, у него было детство. Тетя Ханна открыла папину книгу, рассказала нам его историю, и мамины причины для жалоб постепенно стали исчезать. Да, она потеряла мужа, а я потеряла отца, но тетя Ханна потеряла всю свою жизнь.
Я думаю, что надгробие на кладбище с именем отца и погружение в прошлое Розенталей помогло маминому горю утихомириться в ее душе. Я же обнимала ее и, если она волновалась, на всякий случай говорила, что все будет хорошо, – я чувствовала, что теперь узнала папу и у нас есть кто-то, о ком мы должны заботиться.
С каждым днем тетя Ханна слабела. В какие-то моменты она даже делалась потерянной, не знала, что делать и куда идти. Когда я впервые увидела ее стоящей в дверном проеме, она почти касалась головой притолоки. Сейчас же она казалась более низкой, согбенной и ходила медленным, тяжелым шагом старой женщины.
А может, это просто я здесь подросла? Так сказала мне мама.
Еще она говорила, что хотела бы вернуться в Нью-Йорк.
Я не понимала почему. Может быть, она хотела вернуться к своим занятиям испанской литературой в университете, возобновить жизнь, которую забросила много лет назад? Но если бы все зависело от меня, мы бы остались здесь, жили в доме тети Ханны и искали бы школу, в которую я могла бы пойти.
Долгие паузы в рассказах тети Ханны о прошлом становились все более длинными и частыми. О том, что происходило в далеком прошлом, она часто стала рассказывать в настоящем времени, и это сбивало нас с толку.
Я сидела с ней часами, внимательно слушая эти странные монологи, которые никто не мог прервать. Иногда, пока она рассказывала бесконечные истории, я фотографировала ее, но это, кажется, ее не волновало. Когда она замолкала, мы с мамой видели, какой она стала хрупкой. Но когда она говорила, на ее бледных щеках снова появлялся легкий румянец.
Я думала, что к концу нашей поездки маме больше нечего будет узнавать о папе. Но, скорее всего, мы уедем отсюда, так и не узнав, что же на самом деле случилось с моим дедушкой Густаво. Тетя Ханна всегда говорит только о Луисе.
* * *
Диего нетерпеливо ждал меня. Я увидела его у дверей. Не зная, чем заняться, он бросал камни в дерево, потом выкопал из дорожки кусок сухой земли, о который мы раньше спотыкались, и вытер руки о брюки. Видимо, он хотел позвать меня, не привлекая внимания. Он боялся, что старая немка, которую он все еще считал нацисткой, пожалуется на него матери.
Когда мне наконец удалось вырваться из дома, он тепло обнял меня. Я оглянулась, чтобы посмотреть, не заметил ли нас кто-нибудь. Мне не верилось, что мальчик обнимает меня средь бела дня в незнакомом городе. Это был мой секрет, и я собиралась его хранить.
Мы с Диего шли под раскалявшим асфальт солнцем. Мы дошли до парка, и он показал мне аптеку на углу:
– Смотри, моя бабушка говорит, что раньше здесь была аптека твоей тети.
На облупившихся от сырости стенах еще были видны следы желтой краски, а над дверным проемом выцветшей краской была написана моя фамилия: аптека «Розен».
Дальше мы побежали по проспекту Кальсада, до узкого прохода между двумя большими домами. Я решила не спрашивать Диего, куда мы идем и можно ли входить сюда. Все равно мы уже были на чужой территории. Мы дошли до внутреннего дворика и поднялись по винтовой металлической лестнице, которая раскачивалась, будто вот-вот оторвется. Пока мы поднимались, было слышно, как кто-то играет на пианино и женский голос дает указания на французском языке, отсчитывая странный ритм.
Перепрыгнув через низкую стену, мы оказались на плоской крыше. Я увидела внизу окно: за ним был балетный класс. Девочки выстроились в идеальный ряд: их руки тянулись вверх, к потолку, будто хотели коснуться бесконечности. Возможно, они хотели казаться легкими, как воздух, но сверху выглядели тяжелыми, отягощенными гравитацией. Диего сидел спиной к окну. Он сосредоточился на музыке.
– Иногда у них еще бывает оркестр или две скрипки, которые играют под фортепиано, – мечтательно сказал он.
Диего снова удивил меня, сделав то, чего я от него никак не ждала. Обычно он не мог усидеть на месте, а здесь, на крыше чужого дома, сидел смирно и слушал монотонные музыкальные упражнения. Мне самой хотелось уйти. Я чувствовала себя неуютно в месте, куда нас никто не звал.
Но Диего явно собирался продолжать свою музыкальную терапию.
– Осторожно, не наступи на моих муравьев.
Здесь, на крыше, у Диего было муравьиное гнездо. Он приносил им сахар, хлебные крошки и изучал их. Муравьи были его домашними животными. Он вытащил из кармана тщательно сложенный листок бумаги с завернутым в нее сахаром. Когда он высыпал сахар в угол, муравьи сразу же появились.
Одни были красные, другие черные. Они образовали длинную цепочку от одной стены до другой. Диего смотрел, как они несут крошечные белые сахарные крупинки к себе в муравейник. Затем он взял одного муравья и стал его внимательно рассматривать.
– Они не кусаются, – сказал он мне, осторожно кладя муравья на землю. – Через несколько лет я научусь хорошо плавать. Тогда я заберусь на плот и приплыву в Штаты, чтобы быть с тобой.
– Ты тоже, Диего? Так это правда, что все здесь хотят уплыть?
– Здесь нет будущего, Анна, – ответил он очень серьезно.
Он говорил с пессимизмом, который я уже заметила у здешних взрослых.
– Ты