но не могла проглотить ни крошки. Ни единого стручка фасоли, ни одного скользкого анчоуса. Когда официант забрал у меня тарелку, я подняла взгляд и встретилась глазами с Беккетом. Некоторое время мы смотрели друг на друга, и на минуту мне почудилось, что я снова стою на вершине Эйфелевой башни: все предметы вдруг отдалились, уменьшились и словно слились с горизонтом. У меня закружилась голова и затошнило, будто я взглянула вниз. Ощущения были те же самые. У Беккета был настороженный вид, и мне стало еще хуже – я медленно начинала осознавать, что он, возможно, питает ко мне совсем не такие чувства, как я к нему. Неужели я что-то неправильно поняла? Беккет повернулся к Пелорсону и спросил, не желает ли тот десерт.
Может, мне поднять вопрос о свадьбе прямо сейчас, невзирая на Пелорсона? Вероятно, он поймет намек и уйдет. В конце концов, ведь именно за этим я сюда и пришла, в новом платье, с уложенными, завитыми волосами, замаскировав вновь открывшееся косоглазие мерцающими зелеными тенями? Но вдруг, совсем неожиданно, я словно воочию увидела, как все, на что я надеялась, о чем мечтала, разлетается на тысячи, десятки тысяч мельчайших осколков. Я видела, как мой свадебный букет взрывается прямо у меня над головой, и бледно-розовые крошечные бутоны, мертвые, опадают на землю. Маленький домик, что я воображала, разломался на куски, пышные подушки разорвались, и из них высыпались облака белого пуха. А миссис Сэмюэль Беккет… миссис Сэмюэль Беккет растворилась в воздухе, как привидение. Исчезла. Постепенно, член за членом, пока от нее не осталась одна голова. Единственный глаз вертелся в глазнице.
Я сделала судорожный вдох. Воздух! Надо выбраться отсюда. Воздух! Мне нужен воздух! Я встала, держась за стол. Беккет смотрел на меня тревожно и сконфуженно одновременно. Пелорсон спросил, не больна ли я, и попытался поддержать. Но я стряхнула его руку и бросилась к выходу из ресторана. Оказавшись снаружи, я начала жадно глотать воздух, а потом побежала вниз по дороге, по направлению к Сене. Горячие слезы обжигали мне щеки – слезы стыда, отчаяния и поражения. Все кругом было черным, кроме луны – она висела в небе ледяной серебряной монетой. Откуда-то издалека до меня донесся крик Беккета – он звал меня. Но я не оглянулась. Я бежала и бежала, роняя слезы, пока не добралась до Робьяк-сквер.
Я пробыла дома не более десяти минут, когда раздался звонок в дверь. Я лежала на диване в гостиной, в полной темноте, слушала и не двигалась. Звонок повторился. Опять и опять. А потом раздался голос Беккета – он вышел на улицу и звал меня, стоя под окнами. Моя голова гудела, но все же мне удалось встать, добрести по темному коридору до прихожей и впустить его. Я знала, что мой макияж размазался, лицо было мокрым от слез, но мне было уже все равно.
В полумраке – гостиную освещала только луна – Беккет запинающимся голосом сказал мне, что я неправильно оценила его намерения.
– Вы… вы ожидали… Ожидали чего-то другого? – На его лбу, прямо у линии волос, выступили крупные капли пота.
Я молча кивнула.
– Мне нравится ваше новое платье, – неуверенно, но ласково произнес он. – И я считаю, что вы очень красивая. Но надеюсь, я не ввел вас в заблуждение? Каким бы то ни было образом?
– Вы приходите к нам каждый день, – безжизненно выговорила я. – Я думала, что мы поженимся.
Как только я сказала это вслух и слова повисли между нами, как блики света, мне тут же стало легче.
– О, Лючия… Я прихожу к вашему отцу, а не к вам.
Я отшатнулась.
– Что? – прошептала я.
– Я прихожу, чтобы помочь ему с работой. Это единственная причина, по которой я бываю у вас.
Его слова… холодные и жесткие. Его глаза… два ледяных голубых огня, предостерегающие: не приближайся ко мне. Я застыла. И сразу же миллионы вопросов хлынули мне в голову. Почему же он так смотрел на меня? Почему касался меня, когда мы оказывались рядом? Все эти мгновения близости… мы ведь почти занимались любовью! Он трогал меня там, где не трогал ни один мужчина! Мы почти занимались любовью. Неужели он обо всем забыл? Неужели виски стер это из его памяти? И наши прогулки, походы в кинематограф, чай у него в комнатах. Все это было только ради того, чтобы видеть моего отца?
– Если это единственная причина, то что означало все остальное? – еле выговорила я.
Беккет уставился вниз. Его плечи поникли.
– Вы мне как… как сестра, – заикаясь, пробормотал он. – Но такая… такая красивая, полная жизни, что я… иногда… не мог… не могу… – Он замолчал и поднял голову. Пот градом катился у него по лицу. – Я не из тех, кто женится. Я прихожу к вашему отцу, Лючия. Не к вам.
Я почувствовала, что больше не могу оставаться в его обществе. Преданная, обманутая, униженная, я встала, выпрямилась во весь рост и с нечеловеческими усилиями овладела собой.
– Значит, я была не более чем… чем hors d'oeuvre[20]?
– Нет, это не совсем так… не так… – тихо сказал он и тыльной стороной руки отер лицо.
– Я полагаю, вам следует уйти, – твердо произнесла я. – Немедленно.
– Мне очень жаль. – Беккет снова ослабел, повесил голову и сгорбился. – Я как будто мертв внутри. Я не способен испытывать нормальные человеческие чувства… поэтому и не могу влюбиться в вас. Я пытался…
– Немедленно, – повторила я. Я не могла слышать эти жалкие объяснения. Он использовал меня, чтобы стать ближе баббо. Он просто еще один угодливый, отвратительный «льстец». Ради него я отвергла Эмиля – милого, доброго, очаровательного Эмиля. Я была готова отдать ему свою девственность. И все это время я являлась не более чем пешкой в его игре «погоня за гением». Всего лишь дочь Джеймса Джойса. Маленькая, но очень недурственная hors d'oeuvre, которую можно прожевать и проглотить за секунду.
– Вы расскажете все отцу? – Его голос дрогнул от страха.
Я промолчала. Он вычерпал из меня все. Я ощущала себя не человеком, а шелухой, оболочкой – тонкой, хрупкой оболочкой, пустой и ненужной. И все, что его беспокоит, – скажу ли я отцу? Как живой человек может быть настолько жестоким, настолько бездушным?
Беккет встал и пошел к двери, шаркая ногами, как старик. Я услышала, как щелкнул замок, а потом тихое эхо его шагов на лестнице. Он спускался вниз.
Я любила его восемнадцать месяцев. Жаждала его. Тосковала по нему. Восемнадцать месяцев я каждый