— Вот высший и последний подвиг мой».
4 января 1929 года высказался о «Современниках» и ряде мелких рассказов Ольги Форш.
«Много (в романах, да и рассказах) психологии, есть отзвуки символизма. Фабула романа: герой Багрецов — русский барин, утонченный интеллигент, восприявший западноевропейскую культуру, способный видеть тупость, недалекость, нищету духа чиновничье-жандармской России Николая I, не способен найти самого себя, возвыситься для борьбы и протеста против косности и угнетения. Багрецов не вызывает ни сочувствия, ни ненависти: это „лишние люди“, которые могли бы много принести пользы, если бы не была гнилою почва, их взрастившая. Прожил жизнь, пережил благие порывы, а сделать — ничего не сделал. И трусливо ушел из жизни, выпив яд. На фоне николаевской России показаны две яркие личности: замученный, задерганный, затравленный талант — художник Александр Иванов, проведший 30 лет в Италии на чечевице и воде и преждевременно погибший, и свихнувшийся в мистику, не менее заеденный средой — Гоголь.
Беспросветна мгла реакции в России и Италии (иезуиты, австрийцы, короли и герцоги и т. д.). Роман прочтешь — и выводы напрашиваются сами: смести с лица земли всю гниль и гнусность жандармского режима».
5 января раскритиковал «Голый год» Бориса Пильняка.
«Непонятные заголовки, во время чтения теряешь связь между отдельными главами или даже частями одной главы — получается впечатление, что автор словно чего-то не договаривает. Где нужны тени (ради изображения реальной правды) — там у автора мгла, где яркий свет — там тени. Автор сгустил хаос и мрак с тем, чтобы выпятить свои взгляды на революцию, и это неприятно (хотя цель, может, и оправдывает средства, но в данном случае цель плохая и средства зловредные). Автор против европейской культуры (все мертво, сплошная механика, техника, комфортабельность… механическая культура вместо духовной). Революцию рассматривает как бунт (нет никакого интернационала, а есть народная русская революция, бунт и больше ничего).
Мечты о свободном духе и 17-м веке заставляют одного из героев договориться до абсурдов: „Пусть в России перестанут ходить поезда — разве нет красоты в лучине, голоде, болестях?“»
14 января 1929 года он с успехом закончил курс лечения.
«Выметаюсь из госпиталя! Если это так, то весьма неплохо. Раньше надо было прочесть записки врача-венеролога „За закрытой дверью“! Очень полезно почитать молодежи, дабы меньше ошибок наделать в жизни.
„Будущее“ несколько беспокоит, но, может, все сойдет благополучно. Лично я приму все меры, дабы обеспечить это благополучие, и постараюсь, чтобы такие казусы не повторились в будущем».
Чижуля
В 1931 году комсомолка Канторович была командирована Обкомом ВЛКСМ на пионерскую работу в Красногвардейский район Ленинградской области.
В Красногвардейске ее, юную и горящую, взял под свое крыло секретарь райкома Иван Васильевич Васильев, большевик со стажем.
Федор Петров частенько наведывался в райком. И по делу службы, как отсекр ВКП(б) Авиапарка, и просто так — повидать Васильева. Человек-магнит. Он притягивал к себе какой-то особой сердечностью, не избытой занимаемым им постом.
В то утро двери кабинета были распахнуты, впрочем, они никогда не запирались, и там, за столом, напротив Ивана Васильевича, сидела курчавая, большеглазая, опрятно одетая пышнотелая девица, созревшая для любви.
До встречи с отсекром Петровым она с 1923-го по 1928 год состояла в пионерах, а вступив в ряды ВЛКСМ, заняла пост секретаря школьной ячейки комсомола. По окончании школы в 1929 году и с 1929-го по конец 1930-го работала пионервожатой 120-й школы им. КИМа, куда была направлена Володарским райкомом ВЛКСМ.
Это она, — подумал он.
Это он, — подумала она.
Из кабинета Ивана Васильевича они вышли вместе.
«Коммунизм должен нести с собой вовсе не аскетизм, а жизнерадостность и бодрость, вызванную также и полнотой любовной жизни».
Получив карт-бланш от самого Ленина, комсомолка Канторович бодро и радостно шла на сближение с отсекром Петровым.
В момент соития он впился губами в розовый сосок и прошептал: «Чижуля»… — «Щекотно», — хихикнула она и замерла, ощутив доселе неведанное волнение в чреслах.
Она испытывала «полноту любовной жизни», не смыкая глаз, что по первости смутило, но потом Федор Петров свыкся и причислил такое явление к акту высшего доверия. Имя «Чижуля» приятно щекотало слух на протяжении всей совместной жизни, наделенной радостью, горем и мелкими идеологическими разногласиями.
Большой эксперимент над кроликами
— Ну и дрянь же ты читаешь! — возмутилась Чижуля, впервые посетив Федю в его общежитской норе. — Одни названия чего стоят: «100 % любви, разгула и спекуляции», «Конец девятого полка», «Оптимистический роман», «Завоеватели и мелочь», «Нокаут»…
— Это же Берзин! Писатель, который в пух и прах разбивает буржуазные взгляды, содействует направлению общественных нравов и воспитанию морали.
Закусив нижнюю