Читать интересную книгу Диета старика - Павел Пепперштейн

К восьми. Нырял я незаметно

В довольно тесный, узкий коридорчик.

Я быстро опускался, поднимался

По лесенкам, по мелким закоулкам,

Потертые ковровые дорожки

Стремглав мелькали под упругим шагом.

Затем толкал я судорожно, тихо

В стене дубовой дверцу потайную

И в комнату большую проникал:

Все стены черным бархатом обиты,

А в середине стол огромный - здесь

Меня уже все ждали. Да, все наши.

Ведущие прозаики, поэты

И критики - довольно тесный круг.

Почти семейный. Председатель Марков

Меня приветствовал: "А, Валерьян Андреич!

Вы заставляете себя, однако, ждать.

Ну что ж, приступим. Все, я вижу, в сборе.

Евгений Алексаныч, попрошу вас

Нам освещение приличное создать".

И с хрустом свежую колоду распечатал.

Он был у нас всегда за банкомета -

Незыблемо сидел в высоком кресле,

Когда мы каждый вечер собирались

В той мрачной комнате для карточной игры.

Писатель Евтушенко вынес свечи

В тяжелых, бронзовых, зеленых шандалах,

Расставил медленно, поправил, чиркнул спичкой,

И огоньки тихонько заметались.

Свет потушили. Мягкий красный отблеск

Свечных огней поплыл по строгим лицам,

В очках у Кузнецова отразился

И потонул в глубоких зеркалах…

Да, после часто повторял я,

Что ногу потерял на фронте. Мне

Обычно верили. Смотрели с уваженьем

На иностранный, стройный мой протез.

Другие думали, что я попал под поезд,

Когда в запое был. Но вам скажу я честно,

Начистоту, без шуток, не таясь:

Я эту ногу в карты проиграл.

Играть на деньги скоро надоело,

У каждого полным-полно бумажек -

Какой здесь интерес? Так вот и стали

Придумывать мы разные затеи

Позаковыристей. А началось с ребячеств!

Один в себя плеваться позволял,

Когда проигрывал. Другой съедал бумажку.

Писатель Мальцев пил свою мочу…

Но бог азарта сумрачен и строг

И требует не штучек инфантильных.

Он настоящей жертвы жаждет. Крови!

Он любит трепет до корней волос,

Дрожанье пальцев, жуткий бледный шелест,

Холодный пот, отчаянье, злорадство,

Блеск, хохот, вопль, рыданье, скрежет, стон!

Я ногу потерял. Вы скажете: ужасно!

Чего там! Были случаи похлеще.

Фадеев жизнь свою поставил - и два раза

Выигрывал. А в третий раз не вышло.

Вот так вот и судьба. Она играет с нами!

Да, помню день, когда я проигрался,

Вот как вчера как будто это было…

Меня все окружили, утешали,

Сказали, что все сделают небольно.

Расселись по машинам с шумом, смехом

И в Переделкино веселою ватагой

Нагрянули. По кладбищу бродили.

"Гуляй, Валерий! - мне друзья кричали, -

В последний раз гуляешь на обеих".

В усадьбу местную писателей зашли,

Там выпили холодного кефира

В полупустой полуденной столовой.

Затем один из нас к себе на дачу

Всех пригласил. Грибами сладко пахло.

Стоял холодный, солнечный сентябрь,

Большая дача ласково блестела

Стеклом веранд, дряхлеющих террасок.

Костерчик развели полупрозрачный

И с прибаутками, болтая, стали жарить

Пахучий шашлычок. Хозяин вынес кресла

Плетеные - в одном я примостился

В оцепененье тихом, золотистом.

А рядом кто-то выдвинул антенну

Транзистора - эфирный нежный шорох

И голоса на чуждых языках

Потусторонней лаской прозвучали.

Вдруг Штраус грянул - венский, сумасбродный,

Сверкающий, вращающийся вальс…

Ах, сколько там стремлений, неги, влаги!

Ах, сколько пены, бренности кипучей!

Как тягостно паренье, как легка

Слепая тяжесть в кружевной истоме!

А даль! Какая даль там проступает!

Как робко розовеет и манит

В то путешествие, откуда нет возврата!

Воистину - ведь это танец смерти!

Предсмертный, брачный танец мотыльков,

Что в сумерках до гибели, до боли

Цветочных ароматов насосались…

Заслушались мы все, и тишь стояла.

Одни глядели в небо потрясенно,

Другие прятали глаза, украдкой

В платок вбирая терпкую слезу.

А третьи гулко, медленно вздыхали…

Всех взволновало крепко, до корней.

Ах, Вена, Вена, как ты нашалила!

Проказница, капризница, красотка,

Болтунья, непоседа, истеричка!

Соседка-сплетница, безумная наседка,

Ты из пятнистых экзотических яиц

Выводишь Штраусов - больших, аляповатых.

В тебе колдует Фрейд - серьезный призрак,

Угрюмый, лысый, с белою бородкой.

Он твой Амур на гипсовых крылах,

В тебе лепные изыски и зелень…

Ах, Вена милая, артерия больная,

Зачем ты изменила, ну, скажи?

Ну почему ты не досталась нам?!

Ведь мы тебя с оружием в руках

У Гитлера проклятого отбили!

Фронтовики тихонько завздыхали.

"Не удержали Вену. Отступили,

Врагу оставили. А как бы мы ее

В объятьях русских бережно качали!

Мы холили, лелеяли б ее!

Мы Моцартом ее бы умилялись

И с деревянной ложечки кормили,

Как малого ребенка…" "Ничего!

Не вечно ей в плену у них томиться!

Придет, придет освобожденья час!

Мы разобьем оковы, рухнут цепи,

И грубой мускулистою рукою

Мы защитим заплаканное чадо

В сецессионных тонких кружевах…"

На ветхие верандные ступени

Из дома Марков вышел. Он держал

Обычный шприц с блестящею иглою.

"Ну, Валерьян Андреевич, пойдемте.

Уже готово все. Бодрей, бодрей!

Не маленький уже! Закончим - выпьем

И шашлычком закусим. Хорошо

На свежем воздухе у костерка под вечер!

Прилягте здесь. Тихонько. Так, прекрасно.

А ты клеенку подстели. Подвинь-ка

Поближе тазик. Ближе, ближе!

А то диван весь кровью пропитает…"

Мой голос прозвучал как чужестранец,

Как бы не мой, как бы какой-то детский:

"Вот так, под Штрауса, ее мне и отрежут?"

"Ну а чего? Нам Штраус не помеха.

Пускай играет - музыка какая!

Какой ведь виртуоз! Не то что нынче.

Да ты чего, чудак, заиндевел?

Сейчас уколемся - заснешь себе спокойно,

А мы тут поработаем немного…

Скажи спасибо - взяли на себя.

А то ведь сам бы резал. Представляешь?

Ее ведь эдак с ходу не возьмешь.

Не палец, знать. Топор здесь ненадежен.

А тут вот, у Чаковского, есть штучка

(Расул тебе ее сейчас покажет).

Ага, вот видишь - техника какая!

Для рубки мяса, вроде гильотинки,

Конечно иностранная. Но к делу!

Давай, брат, руку. Засучи рубашку

И брюки подверни. Вот здесь, на левой.

Ну, а сейчас укольчик небольшой,

Протрем одеколончиком. Как пахнет!

Немного жжется? Ничего, зато

Микробы юркие под кожу не проникнут…

Теперь закрыть глаза, расслабиться, забыться

И спатеньки!"

Все тихо затуманилось, поплыло.

Снотворный мягкий змей, не торопясь,

По крови расползался. Я хотел…

Я что-то, кажется, сказать еще пытался,

Но вдруг увидел, что уже уснул.

Мне снилось, что я вновь в родной деревне,

В полупустой натопленной избе,

И будто бы вернулся я с охоты.

Я весь в грязи, с меня свисают клочья

Свалявшихся болотных, прелых трав,

На поясе висит тяжелый заяц,

И медленно и мерно каплет кровь

С него на светлый, выскобленный пол.

Вдруг бабушка вошла. "Не ждали, внучек.

Давно не приходил. А лет небось немало

Прошло". Прозрачный бледный взгляд

Смотрел в меня спокойно, неподвижно.

"Помыться бы", - с трудом я прошептал.

"Помыться можно. Здесь вот, в чугунке,

Я щи поставила. Не хочешь прямо в щах

Помыться?" - бабушка как будто усмехнулась.

"В каких, бля, щах?!" - вдруг вырвался истошный,

Нечеловеческий, поганый, сиплый вопль,

И передернуло меня. Я понял,

Что бабушка давно сошла с ума,

Живя здесь на отшибе, в одинокой

Заброшенной избушке. "А вот в этих", -

Она иссохшим пальцем указала

На чугунок большой с каким-то супом.

"Ты зайчика на лавку положи,

А сам, в одежде прямо, полезай -

Уместишься как раз". Я почему-то

Послушался - и в жижу погрузился.

И правда, поместился хорошо.

Щи были теплые, болотцем отдавали,

В них плавала какая-то трава,

Куски земли, комки неясной глины,

И мягкий пар неспешно поднимался.

Сначала было хорошо, умиротворенно,

Но вдруг, я вижу, - щи-то закипают

И тело под одеждой жгут все строже.

Все яростней… "Да что ж это такое!"

Я закричал, забился - пар плотнее