Читать интересную книгу Диета старика - Павел Пепперштейн

Стояла осень. Хрупкие листы

С деревьев крупных падали устало,

А ночью вдруг мороз ударил. Рано

Я пробудился на рассвете бледном.

Весь лес молчал. Такая тишь стояла,

Что ужас пробирал. Не только ужас!

Был холод ледяной, как после смерти.

Вокруг меня коричневые травы

Все инеем покрылись и блестели,

Отламываясь со стеклянным звоном,

Когда я прикасался к ним случайно.

Я еле встал с земли - а мог и не проснуться.

Все тело неокрепшее до самых

Костей бездомных холод пробирал.

Я побежал среди стволов, что за ночь

От инея как будто поседели,

И словно тучные, большие мертвецы,

Морщинистые, в два обхвата, трупы,

Стояли неподвижно. Я дрожал.

Вдруг на одной огромной ветке, вижу,

Сидит вверху какой-то человек.

Свисают вниз коротенькие ноги

В ботинках хорошо начищенных, блестящих,

Свисают полы черного пальто -

Он в черном весь, без шляпы, с бледным ликом,

И только под пальто, в петлице узкой

Горит, как рана, алая гвоздика…

Вдруг быстро спрыгнул, подошел вплотную,

И, как во сне, маячило лицо

Неясно, муторно, светло, неразличимо,

Или от холода мои глаза-бедняжки

Отчетливо увидеть не умели.

Мои он руки взял и сжал в своих руках.

И хлынул жар в измученное тело:

Безбрежное, могучее тепло

Из суховатых пальцев источалось.

Смывало дрожь. Я видел, как узоры

Прозрачного изысканного льда

Покорно таяли на синеватой коже

Моей, и краска жизни - розовая спесь

Сквозь бледную убогость проступила,

Вся кровь пошла быстрее, веселей

В артериях, гремучая, как пламя…

О нежная река моей судьбы!

О жизнь, сестра моя, моя подруга!

Подпруга, стремя, знамя, шпора, хлыст,

Полет упругий в вышине над бездной,

Стремнина быстрая, знамена, корабли,

Железный звон уздечки, стук ракетки,

Креветки тлеющей соленый влажный вкус…

Да, был я возрожден! Мне даже жарко стало.

Меня аж пот прошиб! Но вот уж пред собой

Я никого не вижу. Мой спаситель

Вдруг быстро повернулся и исчез

Между деревьями. Стоял я, пораженный.

Ладони рук горели терпко, странно,

И я внезапно понял, мне открылось, -

Как открывается в угрюмых небесах

Прореха исступленная, откуда

Из яростной лазури брызжет свет,

Как будто крик из тысячи гортаней,

Как будто стая изумленных змей,

Вдруг хлынувших из сумрачной корзины -

Я понял, кто то был -

Да, то был Ленин!!!

А после… много жизнь меня бросала.

Работал в медицине, при больницах.

Порою наложеньем этих рук

Я исцелял теряющих надежду

Да, много было! Много пережито!.

Затем пришли враги на нашу землю,

Затем война нагрянула - ушел я

На фронт. Повоевал изрядно.

Дошел до самого далекого Берлина!

Рейхстаг облупленный, коричневый, горящий

Я штурмом брал - вокруг лежали

Как мусор, кучами, большие мертвецы.

Война - не шутка, брат! Я много повидал.

Вот, помню, как в оранжерее мрачной,

Среди разбитых стекол и цветов,

Из мягкой почвы, полной удобрений,

Солдаты в пыльных касках, в плащпалатках,

Достали Гитлера отравленное тело.

Завернутый в шинель, лежал он, как ребенок,

Дитя арийское, и на худых щеках

Играли краски - радужные пятна

Из глубины тихонько проступали,

И реяла неясная улыбка. Тишина

Стояла средь цветочных ваз, средь водометов.

"В нем бродит кровь!" - раздался робкий шепот.

И точно: вампирически-румяный

И скрученный комочком, он лежал,

И что-то в этом мертвом, детском теле

Как будто пучилось, бродило, трепетало,

Шептало что-то, снилось, как в болоте.

Мы наклонились, и военный врач

На всякий случай зеркальце приблизил

К морщинистым губам зеленоватым.

И вот, на льдистой, светлой амальгаме,

Из тонких капель свастика сложилась

Совсем прозрачная - то был последний всплеск,

Последнее погасшее дыханье

Эпохи отошедшей.

Я на Родину вернулся. Помогал

Восстанавливать разрушенные сваи

Нашей жизни. После в средней школе

Был учителем. Учил детей наукам:

Биологии, ботанике и праву,

Анатомии, литературе, слову

Устному, а также физкультуре.

А меж уроками, в сыром пустынном зале,

У шведской стенки тихо примостясь,

Вдыхая гулкий скандинавский холод

И кашляя в кашне, писал я повесть

"Сон пулеметчика" - о пройденной войне.

Да, напечатали. Успех большой имела.

Я бросил школу и отдался прозе.

Вступил в Союз писателей, работал

В журналах разных, но потом засел

За мощную трилогию. В размахе

Ее, в теченье мерном, плавном

Литых и плотных строк, в чередованы;

Насыщенных многостраничных глав

Покой я находил, глубокий, стройный,

И тихое величье. В первой части

Я смело, сочно перепутал нити

Пяти судеб, пяти моих героев,

Затем с тремя покончил - приходилось

Порой над вымыслом слезами обливаться,

А иногда на строчки роковые

Вдруг голову тяжелую роняю,

Уткнусь в бумагу лбом, и брызнут слезы

Неудержимо, широко, просторно!

Написанное расплывется чуть, но станет

Еще живей и ярче - так на пашню

Весенний хлещет дождь, ростки питая,

Вливая свежесть в них, упругость молодую…

Названье было "Грозовая завязь".

Я премию за это получил

И стал весьма известен. Да, друзья,

Настала для меня пора расцвета -

Бывало, вот, как помоложе, выйду

В проклеенном резиновом пальто

В широкую разлапицу бульваров

(Цитата здесь. Ну ничего, я дальше)

Иду, не торопясь, и фая тростью,

В Дом литераторов. Я прохожу местами,

Где действие известного романа

Впервые завязалось. Я дышу:

Весенний воздух пьян и глух и сладок.

Вхожу я в Дом писателей, снимаю

У вешалки азартную шинель

И в зеркале случайно отражаюсь.

Я с дамами, я пьян и элегантен -

На мне скрипучий кожаный пиджак

И шаровары синие, из байки,

С лампасами - как будто генерал

Иль комиссар казачий. Но оставим!

Мы с вами в ресторане! Здесь, в прохладе,

В псевдоготическом, заманчивом уюте,

Я завсегдатай - там, там, у колонны.

Где фавна лик лукаво проступает

Из зарослей резных вакхической листвы

- - Краснодеревщика прелестные затеи! -

Там, у камина, в уголке укромном

Вы можете меня найти. Я знаю

Официанток всех по именам,

Я знаю жизнь и я пожить умею,

По клавишам я жизни пробежался,

По серебристым шпалам ксилофона

Как палочка отточенная прыгал,

Неся легко на экстренных пуантах

Простую жизнерадостную тучность!

Скорей расставьте колпачки салфеток!

Бликующий, ликующий парад

Приборов, вензелей, тарелок и бокалов!

Скорей несите водку, коньячок…

Чего еще там? Белого вина?

Ах, "Совиньон"? Ну что же, я не против.

А вы, Тамарочка, пожалуйста достаньте

Вот этой лососины, что смакуют,

Неряшливо салфеткой повязавшись,

За столиком соседним лироносцы.

То бишь поэты. Я их так зову.

Смешно? Не очень? Ничего, пустое.

Я в остроумии, признаться, не силен

И иногда шучу тяжеловато.

Как жизнь сама. Еще икорки,

А также балычок, маслин (конечно свежих),

Капусточки гурийской, лаваша,

Да масла шарики ребристые подайте.

Мы их, изысканных, как ракушки, жестоко

Размажем по дымящимся лепешкам -

Изделиям армянских хлебопеков..

И не забудьте тарталетки - к ним я нежен,

Такие хрупкие коробочки, шкатулки

Непрочные такие - на зубах

Податливо хрустят, внутри паштет и сыр.

Затем, наверно, суп - он, говорят, полезен.

Ну и еще чего-нибудь с грибами,

Какой-нибудь зажаренный кусок

Коровы умерщвленной - ведь жила,

Подумайте, жила она когда-то!

Как мы, вдыхала воздух ртом, ноздрями

И порами увесистого тела,

Но мало радости, должно быть, в этой жизни -

Вот разве что цветущий луг, трава там…

Да, ладно, впрочем, - вы, Тамара, нам

Под занавес шампанского достаньте.

Пусть пузырится. Я люблю его.

В нем глупость есть какая-то, невинность…

Подайте кофе по-турецки, и для дам

Побольше там пирожных разнородных.

Вот так-то, значит". Сытно отобедав,

Я спутниц оставлял своих внезапно,

Взгляд озабоченный остановив на диске

Часов настенных. Дело приближалось

К восьми. Нырял я незаметно