Читать интересную книгу Диета старика - Павел Пепперштейн

Я решил, что мне следует избрать для изучения творчество одного единственного писателя. Я выработал критерии для выбора: этот писатель не должен быть умершим, он не должен быть слишком известным, он должен быть членом Союза писателей и регулярно публиковаться (чтобы я мог следить за его сочинениями), он не должен быть слишком официальным, не должен быть фигурой одиозной, в его текстах должно присутствовать нечто очевидно невидимое, непрочитываемое, некое слепое пятно, нечто засвеченное. Я хотел заглянуть в такую боковую щель, куда только что нырнул некто защищенный со всех сторон, некто, "чьи следы не оставляют следов". Я долго выбирал среди множества кандидатур. Оказалось, немало интересных литераторов вполне соответствует перечисленным требованиям. Выбор был трудным. Наконец, я остановился на одном писателе по имени Георгий Балл. Лично я его не знал. Видел один раз мельком, но не стал знакомиться, чтобы сохранить теоретическую дистанцию. Он писал и для взрослых и для детей. Из его "взрослых" вещей мне попался на глаза только сборник рассказов "Трубящий в тишине" и фрагмент неоконченного романа "Болевые точки". Больше меня заинтересовали тексты для детей: "Торопын-Карапын", "Речка Усюська", "Зобинька и серебряный колокольчик". Все они отмечены присутствием приторной "сладости" и одновременно "жути", причем эти сладость и жуть нигде не сходятся между собой, нигде не образуют привычную "сладкую жуть". Они существуют параллельно, и если что-то и удерживает их вместе, то это только меланхолия. В "Речке Усюське" есть такой эпизод:

один очень старый жучок каждый день отправляется раздобыть себе еды. Ему это трудно дается. Возвращается измученный, еле-еле переставляя лапки.

Какое-то другое насекомое детского возраста каждый день преграждает ему дорогу к дому, загромождая тропинку кучкой из пыли. Старое каждый раз кротко перебирается через препятствие. На следующий день сил меньше, а микроскопический проказник строит кучку повыше. В один прекрасный день старое не возвращается. Тут только детское понимает, что оно потеряло единственное дорогое на свете. Повесть заканчивается портретом рыдающей точки - образ щемящий и мрачный. В повести "Торопын-Карапын" описывается детский дом военного времени. Там действует "синий огонек", который проводит детдомовцев сквозь внутренние пространства печки-буржуйки в мир нечетких потусторонних существ, словно бы слепленных из сырого пуха. Я написал о текстах Балла статью "Скакать не по лжи" для журнала "Детская литература".

Ее не опубликовали, потому что название случайно совпало с каким-то из названий у Солженицына. Меня это уже мало волновало. Я засел за большую теоретическую работу "Детям о смерти", в которой собирался суммировать свой опыт литературоведа и психолога. Жил я тогда в Переделкино, в Доме писателей. Стал захаживать на горку, в церковь. Тогда же заинтересовался православной догматикой. Оставив "Детям о смерти" без завершения, я вскоре предпринял попытку уйти в монастырь. Впрочем, эта попытка ничем для меня не закончилась.

Стало неуверенно светать. Фигуры собеседников приобрели робкое подобие видимости. "Фигура No 1" оказалась темной, приземистой. "Фигура No 2" была светлой, даже белой, вертикально-удлиненной. Возможно, она была в белоснежном простом ниспадающем одеянии, напоминающем подрясник или длинную ночную рубашку. Полоска, рассекающая небо пополам, постепенно наполнялась светом. Внезапно она порозовела. Где-то очень близко свистнула птица. Затем скрипнула древесина, и кто-то огромный вздохнул и шевельнулся неподалеку.

Облака окончательно приняли облик растрепанных роз. Стало ясно, что "небесная полоса" это щель между полупрозрачными занавесками. Горного плато не стало - оказалось, что это поверхность простого деревянного стола, придвинутого почти к самому окну. Горный кряж справа оказался мятым и бархатистым - это была женская блузка, небрежно брошенная на край стола. В ответ на дребезжащий звон будильника, там, где обрывалась поверхность стола, вынырнула колоссальная взлохмаченная женская голова. Зевая и протирая заспанные глаза, гигантская женщина разглядывала циферблат. Впрочем, женщина была обычного размера. Она лишь казалась гигантской по сравнению с небольшими "фигурой No 1" и "фигурой No 2", которые стояли на столе.

- Ой, впритык завела. Сейчас опоздаю!

Показалась не менее заспанная голова мужчины. Выпростав руку в пижамном рукаве, он неуверенно нащупывал на тумбочке очки.

- Ну, беги. Я завтрак сам себе приготовлю.

Женщина вскочила. Сдернула со стола блузку, со стула джемпер, юбку, чулки и прочее. Стала быстро одеваться, одновременно причесываясь. Затем подхватила пачку школьных тетрадей, лежащих на телевизоре. Из пластмассового стаканчика, стоящего на умывальнике, выдернула зубную щетку и тюбик с зубной пастой "Чебурашка".

- Ну, побежала. Умоюсь уже в школе.

- Ага.

Женщина наклонилась и быстро поцеловала пробуждающегося.

- Когда тебя ждать-то, стрекоза?

- Слушай, совсем забыла, у нас сегодня учительское.

- Да не ходи ты на эти собрания. Давай лучше в лес - до того, как стемнеет. Там, знаешь, за овражком, я тебе сюрприз приготовил… - Мужчина мечтательно улыбнулся.

- Ну, ладно, постараюсь сбежать, - крикнула она в ответ из прихожей, надевая валенки и чахлую шубку.

- Давай. Смотри, не задерживайся. Если спросят, скажи: муж заболел. Я, может, на крыше буду, хочу помудрить еще с громоотводом и антенной.

- Ага. Ну, я побежала.

Хлопнула дверь. За окном, по утреннему синему снегу проскрипели торопливые валенки, взвизгнула промерзшая за ночь калитка.

Мужчина потянулся. Нехотя встал, потирая поясницу. Натянув поверх полосатой пижамы старый свитер с заштопанными локтями, он присел к столу. На пустом столе только два предмета - полная, неоткупоренная бутылка кефира и кусок толстой железной трубы, отпиленный под косым углом с припаянным сбоку стальным щитком, в котором оставлены отверстия для шурупов. Из-под основания щитка виднеется конец дорогой платиновой проволоки. Это и есть пресловутые "фигура No 1" и "фигура No 2". Мужчина берет бутылку, вдавливает пальцем зеленую крышечку из тонкой фольги с выпуклой надписью КЕФИР и датой 20.02.81. Делает несколько осторожных глотков из горлышка. Удовлетворенно вздыхает. Привычным жестом достает из ящика стола плоскогубцы, снимает с гвоздика паяльник. Прижав плоскогубцами край платиновой проволоки к стальному срезу трубы, он вставляет штепсель паяльника в электросеть и, негромко напевая, начинает припаивать.

1987

Колобок

Я учился в школе номер 159. Это было типовое строение, белое с черными окнами, состоящее из двух продолговатых блоков, соединенных стеклянным переходом. У входа виднелся высокий флагшток, на котором по праздникам поднимали знамя, в будние же и ненастные дни там билась только голая железная проволока, наполняя округу тягостным звоном. Окна были забраны решетками в форме восходящего солнца. Между уроками мы с моим другом Андреем Ремизовым сидели внизу, в большом холле с мраморными полами. От скуки мы рассказывали друг другу истории, основным содержанием которых было тщательное описание деталей. Сюжет обычно оставался в зачаточном состоянии. Достаточно было наметить, что в открытой степи встретились несколько всадников. Далее подробно описывались их одеяния.

Однако сейчас я хочу рассказать о выступлении у нас в школе известного советского писателя В. А. Понизова, кажется - лауреата Ленинской премии. Речь идет об авторе трилогии "Грозовая завязь", отрывки из которой были включены в школьную программу. Знаменитый "диалог эсэсовцев" даже надо было заучивать на память. С пятого класса нашим учителем литературы стал Се"мен Фадеевич Юрков, худощавый, энергичный. Он был из числа тех педагогов, о которых говорят, что "они отдают всего себя". Нельзя сказать, чтобы я вспоминал о нем с симпатией, хотя вообще-то дети из интеллигентных семей его любили. Иногда он бывал строг, в другие дни задумчив, иногда терпелив, порой чересчур раздражителен. Мы с моим другом Ремизовым занимали всегда первую парту, придвинутую вплотную к столу учителя, так что во время уроков почти постоянно наблюдали его длинное, загорелое, немного конское лицо, седеющие волосы, голубые крупные глаза, пристально всматривающиеся в нас. Следует отдать ему Должное - в нашей школе он провел целый ряд успешных литературных мероприятий. Дело свое он знал превосходно, был, как говорится, "влюблен в литературу". Своей одержимостью старался заразить детей. "Люди, живущие без литературы, проживают лишь одну жизнь. Люди читающие проживают тысячи жизней. И у них всегда есть еще несколько десятков тысяч жизней в запасе", - часто повторял он. Эти слова мне запомнились.

Особенно любопытной показалась мне та необузданная жадность, то влечение к "поглощению жизней", которое стояло за этими словами. Большое значение придавал он и личным встречам с известными литераторами. Одним из таких мероприятий было выступление в нашей школе Валерия Андреевича Понизова. Оно было приурочено, как вспоминается, к одной из ленинских дат и обставлено с большой торжественностью. Актовый зал, где оно проходило, был огромным пространством с высокими окнами. Красные бархатные знамена, золотые горны, белоснежные бюсты, длинные ряды стульев. Автор "Грозовой завязи" оказался человеком старческого вида в паралитическом кресле. Две маленькие узколицые девочки в пионерских униформах (возможно, внучки Понизова) вывезли его из-за неподвижного занавеса. Колеса кресла сильно блестели. Край клетчатого пледа, которым были укрыты ноги писателя, волочился по дощатому полу сцены. Я думаю, что Понизов тогда не был особенно стар, но худоба и желтизна кожи делали его похожим на старика. Меня поразил его голос - в нем было что-то действительно старческое. Декламация его была сдобрена глуховатыми причмокиваниями, влажными задыханиями, пришепелявливаниями. Порой это переходило в сюсюканье. Временами с особой силой вырывались пассажи, исполняемые с холодным патетическим накалом, напоминающим белое электричество. Это волнообразное чередование пафоса (когда Понизов удивлял электрическими звучаниями) и глуховатого старческого бормотания производило сильное впечатление. Глаза писателя, насколько я мог видеть их, были бледные, коричневые, прикрытые помаргивающими веками. Иногда эти веки вдруг словно бы исчезали, и тогда Понизов смотрел вверх, как изумленная золотая рыбка, взирающая сквозь воду на своего рыбака. В эти минуты на лице его отражался страх, восхищение и нежность. Он улыбался, но как бы внутрь себя, а слушателям предназначал только плавные движения ладоней, которыми он во время чтения артистически вращал на сухих кистях. К нашему удивлению, в поэме, которую он читал, встречались изредка матерные слова. Он их, правда, почти прогладывал, выговаривая неотчетливо и быстро. Только один раз он произнес короткое матерное слово (даже полуслово) с экстатической четкостью, во фразе "В КАКИХ, БЛЯ, ЩАХ?!" Эту фразу он выкрикнул на весь зал, причем лицо его осветилось отчаянием. Кажется, что все слушавшие в этот момент оледенели, - очень уж громким и неожиданным был этот "белый вопль".