драки, даже с теми, кто пытался подойти и протянуть мне кусочек черствого хлеба, впихнуть мне свою любовь как подачку.
Я смотрю на них теперь, стоя на берегу: они ныряют под воду в поисках еды, на поверхности остается лишь кончик хвоста, голова исчезает внизу; вынырнув, они смотрят на меня, будто желая сказать, что водоросли на дне уже не такие вкусные, как раньше, наверное, пришло время лететь в теплые края.
* * *
Дом – место, где вещи падают на пол.
Мы разбили уже три тарелки, два бокала и одно стекло в серванте; пакет с молоком протек в самом центре кухни, теперь на полу бледная лужа.
Антония принесла коробки, ей их дали в супермаркете, поставила их в ряд в коридоре, как всегда, ничего не уложить на скорую руку, все складывается надежно, миллиметр к миллиметру, каждую коробку заклеивают скотчем, на ней пишут маркером, что внутри: щетки лежат вместе со щетками, шторы – со шторами; книги, под которые мать выделила мне черный пакет, незаметно для нее оказались среди обрывков бумаги и мусора.
Мать – капитан нашего судна, она ведет нас по ею же составленному маршруту, отдает приказы и следит за дисциплиной, даже когда на горизонте уже занимается гроза; если что-то выскальзывает из рук и разбивается, она говорит: сделанного не воротишь, сломанные вещи нужно бросить, спасаем только то, что осталось целым и что жизненно необходимо. Впервые в жизни нам позволено что-то выбросить, а не чинить, украшать, склеивать или перекрашивать.
Близнецы аккуратно упаковывают телевизор, они обращаются с ним как с мраморными статуэтками, отец с опасением наблюдает за ними, боится, как бы на нем не возникла трещина, как бы он не выскользнул, иначе отцовское царство ждет крах.
Я сложила свою одежду в два больших пакета, а то, что мое тело теперь отвергает, свалила в углу. Слишком узкие юбки, джинсы с низкой посадкой, протертые сзади штаны, лифчики без одной лямки – останки меня самой, которые я продолжала хранить, одержимая идеей, что рано или поздно смогу дать им второй шанс, но теперь они предстают передо мной без прикрас: изношенное тряпье, колготки, которые надевали столько раз, что они покрылись зацепками, футболки с пятнами под мышками – их не смогли вывести даже руки Антонии, – черный купальник, оставшийся с того потрясающего лета, теперь он линяет, верхняя часть оставляет пятна на коже, а низ пожелтел, края обтрепались от сидения на бетонном пирсе, футболка с эмблемой Супермена, пропахшая гарью.
Я выкинула даже теннисную ракетку, перед этим обнюхала ее и пробежалась по ней пальцами, поцеловала ее, представляя, что играю на ней, как на лире; прощай, ракетка, прощай, Ушастая, я любила вас и ненавидела до сегодняшнего дня.
В моем возрасте уже бы иметь собственный дом, детей, брак, работу, а я собираю обломки старой детской, снимаю со стены кусок веревки, он продолжал висеть там без простыни, которая отделяла мою половину комнаты от половины Мариано, поднимаю и уношу его трусы, его баскетбольный мяч, пижамную кофту со слониками, плакаты с какими-то певцами, флаг с Че Геварой, постельное белье, которое ждало его возвращения годами, прячась под пуховым одеялом, школьные тетради, исписанные неровным почерком с сильным нажимом.
Мы оставляем после себя светлые пятна на стенах, плесень в углах, торчащие гвозди, на которых больше ничего не висит, дырки на месте полок, грязную плитку, подтеки – там, где раньше были следы крови, пыль, волосы, частички кожи, обрезанные ногти.
– Он останется здесь, – говорит мне мать, указывая на розового медведя. – Это игрушка для маленьких, тебе он больше не нужен. – И выходит из комнаты.
Она и не ждет ответа, она давно уже делает так, просто говорит – и все, диалог не предусмотрен, делиться теперь не принято, когда я сказала ей, что Ирис умерла, мать ответила:
– Нет ничего больнее, чем потерять ребенка, – после чего встала и ушла чистить стручковую фасоль, так и закончились наши поминки, попытка разделить страдание на двоих.
Антония стала меньше ростом, исхудала, подрастеряла свою крепость и силу, но только внешне – дух ее как будто еще сильнее закалился от лишений, она держит всех в строгости, не терпит возмущений и беспорядков.
Месяцами я слышу, как она бродит по дому, даже ночью, нервно говорит по телефону, кричит, вскидывает руки, хлопает по столу, по поверхностям предметов.
Синьора Мирелла Боретти, вдова Манчини, сдала нашу римскую квартиру в аренду, и жилички, поселившиеся там без договора, не платят по счетам и не делают взносы в товарищество собственников, управляющий и консьержка предупредили мать, потребовали погасить долги, она позвонила синьоре Мирелле, но та не ответила, она продолжала звонить, но ее по-прежнему игнорировали, вплоть до самого последнего звонка, тогда синьора заявила, что готова дать бой и что если мать не перестанет ей докучать, то она отнимет у нас права на квартиру на Корсо Триесте, потому что Мирелла Боретти могла это сделать, у нее есть связи, она знает нужных людей, а у Антонии никого нет, только ее жалкая семейка, даже трудового договора у нее нет, а мы – на иждивении.
В тот день мать не ела и не спала; когда я встала в туалет посреди ночи, то увидела, что она сидит на диване, уставившись в экран выключенного телевизора, отражается в темном стекле.
На следующее утро она собрала нас всех на кухне и объявила, что поговорила с садовником синьоры Феста, неким Джакомо, надежным человеком, он заедет за нами через неделю, надо поторопиться и освободить квартиру.
– Она думает, что я сдамся, думает, что облапошила меня, но я приеду и займу ту квартиру, посмотрим еще, кто меня оттуда выгонит, – подытожила мать, и ее лицо как будто съежилось.
Она разделила между нами дела и обязанности, отметила на календаре семь дней до отъезда.
Предупредила управляющего и консьержку в Риме: мы возвращаемся. Не забыла и синьору Миреллу, написала ей длинное сообщение с кучей ошибок, но вполне явными угрозами – та должна была за неделю выставить жиличек из квартиры или Антония сама их выведет, вот этими самыми руками.
Близнецы не осмелились роптать, они лишь покорно собирали свои пожитки; высокие, большерукие, уже почти мужчины, со щетиной на лице и собственными желаниями, закованные в тесную одежду, что мать купила еще два года назад, готовые составлять списки и паковать вещи, они на собственном языке жестов и взглядов шепчут друг другу, что как-нибудь перебьются.
Дом опустел, у меня нет времени как следует рассмотреть его нагие стены, его трещины и