топ-моделям или женщинам-змеям, выходцам из цирка, – я наблюдала, как остальные смеются и скачут, соревнуясь, кто дольше простоит на обжигающе горячем песке.
Грек вернулся из бара с водой и сэндвичами, у него мохнатые лодыжки, волосы приклеились ко лбу, они блестящие, как будто из пластмассы, он угостил нас, протянув нам бутерброд и баночку «Спрайта», и мы прикончили ее вдвоем: Ирис пила с правой стороны, я – с левой, по одному глотку за раз, пузырьки от газировки поднимаются к нёбу, солнце в зените.
Грек устроился рядом с нашим полотенцем, со стороны Ирис, и, потихоньку двигаясь к ней, пытался отвоевать себе кусочек ткани, сесть к ней поближе; я физически ощущала его присутствие, точно слепня на коже, поэтому я сказала, будто Медведь его звал, – иди сфоткайся, потом мы все напечатаем, повесим на стену, Ирис поддержала меня – иди-иди.
Он поднялся и потрусил прочь, оглядываясь и бросая на нас обиженные взгляды; мы с Ирис обменялись улыбками, она сказала:
– Вечно он ко мне притирается сбоку.
Над озером пронесся шум, из-за высокого берега вдруг возник вертолет, маленький и черный, похожий на шершня, он беспрерывно жужжал, показывал себя во всей красе, как будто врезался во что-то, взмывал вверх и снова снижался, маневрировал хвостом, поднимался на дыбы вверх носом; люди хлопали в ладоши, думая, что это какое-то представление, импровизация на потеху отдыхающим.
Вертолет заваливался набок, пытался выровняться, снова опасно кренился, а мы смотрели, ведь это точно так и задумывалось, может, учения от Музея авиации или от одного из клубов, оттуда часто летали двухместные «вертушки».
И вот посреди смеха, детей, вытаращивших глаза, он неожиданно рухнул вниз, ударился о воду, перевернулся, взорвался, с грохотом разлетелся за секунду.
Вспышка, облако дыма, лопасти и нос ушли под воду, с пляжа послышались крики, спасатели в ярких жилетах поверх маек кинулись в воду, гребли к нему на катамаранах, из яхт-клубов подтянулись весельные лодки, подплыли к месту аварии, над берегом стояла жуткая тишина.
Неизвестно, кто тогда погиб, я так и не узнала, кто лишился жизни по ошибке, в шутку, волею несчастного случая, кто растаял в воде и дыме.
Ирис вскочила и закричала:
– Кто-то должен его спасти!
Я взяла в руки полотенце, баночку «Спрайта», последний кусочек сэндвича и увела ее оттуда, это не наше дело – спасать, помогать, исправлять что-либо.
«Некоторые люди обречены, вот и все», – подумала я.
Ныряльщики не нашли тело пилота, только железный лом, который вывезли на катерах, несколько дней в озере нельзя было купаться: на поверхности плавала черная масляная лужа.
* * *
Дорогая Ирис.
Мне всегда говорили: если я пишу, значит, меня что-то мучает, – сейчас меня мучаешь ты.
Меня мучают мысли о твоих туфлях на каблуках и с бахромой, блестящих сапожках, сандалиях со стразами на ремешках, что стоят под окном в твоей комнате; о твоих пальцах, нажимающих на кнопки на пульте, пока ты ищешь кулинарное шоу, где мужчина с большим животом и дружелюбным лицом рассказывает о сырах и козах; о том, как ты качала головой взад-вперед, пародируя парня из бара в Тревиньяно, у него была слишком густая шевелюра, и казалось, что мозг давит ему на шею, о том, что это покачивание головой со временем обрело совсем другой смысл, стало шифром, способом предложить – давай снова сходим в тот бар, хотя того парня уже уволили оттуда; о том, как ты ныряла под воду, а я смотрела на колеблющиеся контуры твоего тела, тень твоего лица, о твоих ступнях, ты говорила, что они вечно опухшие; о том, как ты говорила: «Ну что за жизнь такая», – и заходилась смехом; о тех вещах, которым ты давала новые имена; о том, что ты боялась глубокой воды, пожаров, лжи; о новогодней ночи, проведенной в компании сына цветочника, о том, какую мину ты состроила, когда я ушла, что-то вроде «зачем ты меня бросаешь?», о том, что я оставила тебя там, среди малознакомых людей, рядом с горящим чучелом; о том, как уговорила твою бабушку навязать шарфов и свитеров на всю мою семью, а сама так ее и не поблагодарила, о том, как я подъезжала к вашему дому, а она выглядывала из-за занавески в окне первого этажа и улыбалась мне; о клинике, о болеутоляющих, о том, что мою боль теперь не излечить, не поможет даже морфин.
Меня мучает тот день на ипподроме, когда ты позвала меня посмотреть, как даешь уроки. Мы приехали, и ты тут же кликнула Тампу, кривобокого и косого дурного коня, который никому не был нужен, которого ты выходила, исцелила, ты одна кормила его и чистила ему хвост, тебе удалось сделать так, что он стал перепрыгивать препятствия в метр высотой, ты мечтала подготовить его к соревнованиям. Но когда мы приехали, Тампы там не было, загонов на всех не хватало, так что его пришлось выпустить на лужок рядом с холмами, пошел дождь, и он исчез.
Я стояла рядом, пока ты плакала, сжимая в руках расческу для гривы, а седло Тампы покачивалось на крюке. Конь не был твоим, ты не могла оплачивать для него загон, ты только проводила с ним время, а еще ты сказала: Тампа не привык гулять в поле, он плохо подкован, он поранится, подвернет ногу; я ничего не могла предложить и ответить, не умела утешать, я просто наблюдала, как ты плачешь и впадаешь в отчаяние, не могла подать тебе руки и даже пальца, чтобы ты поняла, что я чувствую, как тебе больно, что я со всем разберусь, отомщу. Найду деньги на десять, двадцать лошадей, открою ипподром только для тебя, ты придумаешь имена всем животным, научишь их быстрому бегу, наведешь красоту. Но только сказала: лошади часто пасутся на поле, не думаю, что на воле ему будет так плохо, он на свежем воздухе. И ты отпрянула, тебя оскорбило мое непонимание, ведь дело было не в лошади, не в конкурсе или отсутствии денег, а в том, что всем было плевать на твои чувства.
Ты обошла меня, схватила шлем и вышла на манеж, оседлала другого коня, принадлежащего какой-то англичанке, которая не каждый день на нем ездила, сидя верхом, ты нарезала круги по манежу, гнала лошадь галопом и рысцой, а на лице было написано, что ты готова всех проклясть. Я стояла за ограждением и смотрела, как поднимаются клубы пыли, кашляла, а потом отошла в тень, к мошкам и сорной траве.
На следующий день мы узнали, что Тампа и в самом деле подвернул ногу, поэтому его