решили усыпить.
Я не спросила, можем ли мы пойти вместе, чтобы ты попрощалась с ним, ты и сама не захотела мне это предложить, поэтому отправилась туда в одиночку и следующие несколько дней ходила мрачнее тучи. Агата хотела тебя развеселить, а потому и позвала тебя на ипподром – выбрать нового коня, там как раз появилось несколько жеребят, которых нужно объездить, но ты ответила: нет, это не одно и то же.
Вот что меня мучает: это не одно и то же.
Без Тампы, без тебя – не одно и то же.
Это письмо отвратное, хуже сочинений, которые я писала в школе. Ты даже не получишь этого письма, я не буду его отправлять, можно было и не писать даже.
Но это ты просила меня написать тебе что-нибудь, поэтому вот, пожалуйста, твое бесполезное письмо.
Я скучаю по тебе, я была ужасной, ужасной, ужасной подругой.
Твоя Гайя
* * *
Во время рыбной ярмарки набережная вдоль озера до отказа заполнена воздушными шарами, матерями в туфлях на высоком каблуке и жареными щучьими головами, пляж закрыт, потому что в полночь будут запускать фейерверки, раньше я смотрела на них, сидя прямо на песке, но со временем так делать запретили: однажды искра от пиротехники попала одной синьоре на соломенную шляпу, и та загорелась, дети перепугались, мы, наоборот, рассмеялись, радуясь, что стали свидетелями опасного происшествия.
Люди бродят взад-вперед, от ресторана «Шале» до конца Солдатской аллеи, народ все прибывает, все лижут леденцы, поедают их, останавливаются рядом с кафе, чтобы купить круглые мини-пиццы, фотографируются, облокотившись на перила, дети машут руками и подмигивают друг другу, те, кого ты ни разу не видел зимой, снова возвращаются в твою жизнь: рыбная ярмарка – событие, которое нельзя пропустить.
На деревянных подмостках одни за другими выступают любительские коллективы: самодеятельные танцоры, певцы-самоучки, девочки в пайетках с кучей лака на волосах, какие-то юмористы, которым удается вызвать у зрителей сальные ухмылки. На первом ряду почти никто не сидит, некоторые артисты выступают под шум шагов, на празднике их не замечают.
Мое любимое место, чтобы смотреть салют, – плоская крыша, туда можно забраться, если перелезть через забор перед садом у городской ратуши.
Оттуда хорошо видно озеро, не мешают слишком высокие антенны или разлапистые деревья, отличная точка, чтобы разглядеть, как на фоне неба взрываются снопы искр, принимая форму сердца, возникают очертания плакучих ив, золотистые звезды, дети затыкают уши от грохота, в ночи вырастают светящиеся фонтаны, поднимаются густые клубы дыма, на воде покачиваются клочки обгоревшей бумаги; посмотреть на то, как мы умеем зажигать огни, приезжают со всех окрестностей и даже из Рима.
Улицы перекрыты, машины приходится парковать подальше, люди гуськом тянутся вдоль бетонной запруды, с маленькими детьми на руках и колясками под мышкой, женщины двумя пальцами придерживают юбки, чтобы не запачкать их о траву и не запылить. В честь рыбной ярмарки дамы наводят марафет, делают начес на волосах, проходятся утюжком по челке, надевают босоножки с тонкими ремешками, покупают кофточки с глубоким V-образным вырезом, набивают бюстгальтеры ватой, носят темные очки на голове, даже если солнца нет в помине.
Я подъезжаю на велосипеде к самому молу, лечу вниз по спуску Кроче, как ракета влетаю в толпу детей и родителей, расчищаю себе место для посадки, сворачиваю в сторону, объезжаю ресторан и привязываю велосипед где попало; я, как голодный волк, гляжу на людей, разодетых по случаю торжества, и думаю – никакого уважения, никакого сочувствия, вот они, в разноцветных нарядах, убранных живыми цветами, никто, кроме меня, не пришел сюда скорбеть.
Мне не пришлось ничего изобретать, у меня почти вся одежда черная, единственное, что выбивается, – мои волосы, их вид в зеркале приводит меня в бешенство: как смеют они оставаться рыжими, цветущими, чувственными, когда все внутри меня иссыхает? Кто дал им право жить?
Я поднимаюсь наверх, прохожу по переулкам, огибаю площадь у мола, где группки подростков назойливо напоминают мне об ушедших годах – ленивых, сонных, наполненных событиями, – остаётся немного, и то, что останется, будет поглощено жизнью как конец сезона.
Я шагаю, опустив голову, упираюсь взглядом в брусчатку, переброшенная через плечо сумка бьется о бедро, люди смеются, но почему, зачем они смеются? Мимо проходят двое знакомых девушек, таращат на меня глаза, замечают мой суровый вид и не осмеливаются поздороваться, по выражениям их лиц видно, что они все знают, и я ненавижу их за подобную осведомленность, за их всезнание, в нашем городе невозможно хранить секреты, даже смерть не может ничего скрыть, не может ничего утаить, даже боль не может.
Я хочу подняться по каменной лестнице, зайти в сад, перелезть через перила, в одиночестве дождаться полуночи, она уже близко, ведь пространство крыши – моя машина времени, место, где я соприкасаюсь с прошлым, мой замкнутый круг, вид всегда один и тот же, как и шум вокруг, и когда в воздух взлетят первые фейерверки, я снова испытаю ощущение вечности, где все сгущается, минуты не проходят, как будто мы все еще сидим там, скрестив ноги, пока в глазах отражаются огни.
Какая-то девушка останавливает меня, на ней костюм мажоретки, короткое платье тесно облегает ее бедра, у нее крупные длинные руки, я знакома с ней – это младшая сестра одной из одноклассниц Ирис, у нее маленький четко очерченный подбородок, глаза как у кошки, она смотрит на меня, кажется расстроенной, как будто сейчас она подпрыгнет и сделает словесный пируэт: мне все рассказали, очень жаль, сочувствую, она была такая красивая…
Она что-то бормочет, ее соболезнования бьют, как пуля в затылок, я отрываюсь от своих мыслей, возвращаюсь к реальному положению вещей, которое состоит в том, что люди смотрят на меня с жалостью, останавливают, чтобы, как водится, сказать шаблонные фразы, ведь она и правда была прекрасной, на нее надели жокейские сапоги, а потом сожгли.
Я отталкиваю от себя барабанщицу, ее подростковое тело, за которое мне стыдно – она дышит, ходит, как она вообще смеет существовать, – кричу ей в лицо, что никто не умер, что ее долбаное сочувствие никому не нужно, я пихаюсь локтями, набрасываюсь на нее, ее подруги встают между нами, люди останавливаются, оттаскивают меня, а я продолжаю сражаться, защищаю нас с Ирис от этой проказы и фальши. Вот вы какие, расфуфырились по случаю праздника, сейчас начнете чокаться и произносить тосты, вы, лоснящиеся, размалеванные.
Я ощущаю под подушечками пальцев гладкую ткань ее костюма, хочу схватиться, тянуть и порвать ее; шествие