— Вы, наверное, сейчас очень заняты подготовкой к визиту американской делегации, — говорит он ей, переходя на менее официальный тон, прежде чем приступить к самой важной части их сегодняшнего разговора.
— Ах да, у них будет много вопросов, — соглашается она, и в ее голосе слышится любопытство.
Женщина почти незаметно замедляет шаг, предоставляя больше времени для этой аудиенции.
— Мне кажется, эти делегаты Конгресса США склонны проявлять особый интерес к такой проблеме, как право на свободу передвижения через национальные границы, — продолжает Йон. — Они будут задавать не только обычные вопросы о заключенных в тюрьму священниках и распространении Библии, но, вне всяких сомнений, спросят также об эмиграции и программах обмена.
— В отличие от других народов, — говорит ему заместитель министра иностранных дел с небольшим вздохом, — американцы, похоже, не так сильно ценят самые основные права человека: на образование, на здравоохранение и на жилище. Вместо этого они все время пытаются вмешиваться в такие области, как наша религия и пресса, которые в культурном отношении очень отличаются от их собственных.
— Вполне возможно, что вопрос обмена и эмиграции все же встанет, — упорствует посол, — и эти конгрессмены будут свидетельствовать в пользу или же против продления для Румынии режима наибольшего благоприятствования в торговле всего через несколько недель после своего возвращения в Соединенные Штаты.
— Конечно, — соглашается заместитель министра иностранных дел, с оттенком нетерпения склонив голову.
— Ваш товарищ, которая помимо выполнения столь большого количества других обязанностей руководит Министерством образования… — продолжает Йон, ускоряя речь, так как они преодолевают последний лестничный марш.
Конечно, он имеет в виду представительницу высшего эшелона власти, саму Елену Чаушеску, жену национального вождя.
— …я понимаю, каждая заявка на обучение за границей требует ее личного одобрения. Возможно, ее можно убедить в том, что поездка в Скандинавию, как вы сами отметили, более согласуется с культурными ценностями Румынии, чем путешествие в такое место, как, скажем, Соединенные Штаты. Эти американские визитеры благосклонно отнесутся к любому культурному обмену между Румынией и Западом. Если товарищ разрешит хотя бы небольшому числу студентов обучаться в моей стране, их имена можно будет представить вашим гостям в качестве доказательства международного сотрудничества.
Подойдя к двери, Йон сует в руку заместителя министра иностранных дел листок бумаги.
— Здесь список нескольких достойных румынских студентов, которые могли бы получить одобрение на такое обучение, — произносит он, глядя женщине в глаза и пожимая ей руку. — Я надеюсь, вы правильно рассудите, какая линия поведения принесет наибольшую пользу вашей стране.
— Мы ценим ваши добрые намерения, — отвечает она. — Я же, в свою очередь, надеюсь, что ваши усилия не зайдут слишком далеко и не повлекут за собой неодобрение властей.
Список тем не менее остается вместе с ней в здании, а Йон выходит наружу, в яркий свет и свежий воздух весеннего дня.
Перед зданием министерства вышагивает военный патрульный с русским автоматом. Йон видит такие фигуры на улицах Бухареста каждый день. Подобные патрульные не были редкостью и в местах его службы в Латинской Америке. Однако по той или иной причине — то ли от ощущения того, что продвинулся еще на один шаг в своих поисках, то ли от запаха весны, нахлынувшего на него по выходе из помещения, то ли от вида безучастного лица юного солдата — именно этот момент возвращает его на сорок лет назад.
Вечером четвертого мая тысяча девятьсот сорок пятого года семья Алстед слушала радио в гостиной. Внимание всех было приковано к приемнику, увенчанному антенной; проволочные рамки ее переплелись в узоре, который годы спустя будет видеться Йону в мексиканских ojos de dios.[54] В тот вечер вещание Би-би-си в Дании прервалось объявлением о том, что германское верховное командование официально сдало фельдмаршалу Великобритании Монтгомери все свои войска на северо-западе Германии, в Дании и Голландии.
Йон с матерью и сестрой — вся семья была в сборе, за исключением прикованного к постели дедушки — сидели абсолютно неподвижно, не смея реагировать на новость. Первым со своего кресла встал отец Йона. Без единого слова он сделал несколько шагов вперед и поднял руки вверх, небрежно, как ни в чем не бывало, будто просто зевал или потягивался. А потом вдруг вцепился обеими руками в ткань обязательных в те времена светомаскировочных штор и со звуком пулеметной очереди начал срывать их с петель. Отец проделывал это, вкладывая всю силу и с максимальной сосредоточенностью, которая отличала любые его действия; он мог чистить кисть или наматывать веревку с одинаковым выражением лица.
Если бы кто-то стоял в тот момент перед их оголившимся окном, он бы услышал замечание сестры Йона в адрес юного немца, продолжавшего патрулировать улицу. Легкомысленно смеясь, хотя это было для нее редкостью, она заметила, что тот, должно быть, не получил еще новых приказов. Затем сестра указала на свет в соседском окне и сказала:
— Похоже, дождались.
Услышав эти слова, мать Йона отложила свое шитье и, сурово выпрямившись, направилась в кухню к одному из шкафов. Она не советовалась с мужем и даже не смотрела в его сторону, а просто твердой рукой зажгла свечу и поставила ее в окне.
Йон же к тому времени уже рванул вверх по лестнице, торопясь сообщить новость дедушке. Остановившись в двери темной спальни с низким потолком, пропитанной запахами трубочного дыма, лекарств и грязного постельного белья, он с прерывающимся дыханием сообщил о победе. Прикосновение дедушкиной руки, сухой, как лист бумаги, было невесомым, а затем Йон почувствовал монету, прижатую к его ладони со словами: «Храни ее, чтобы не забывать поступать правильно, когда вырастешь».
Та свеча в окне навсегда останется в его памяти символом поминовения. Старик умер ночью, когда каждая семья в Дании взяла пример с соседей, протягивая длинную цепь свечей, сигнализировавших об окончании оккупации, пока весь город, еще недавно зашторенный, не засиял в тот майский вечер новогодними огнями.
КОПЕНГАГЕН, 1906 ГОД
Понедельник, 13 августа.
Сегодня утром, совершив под небольшим дождем покупки на площади Хойбро, где женщины с Амагера[55] в белых косынках предлагают на продажу яркие цветы и овощи, я возвращалась домой. На следующей площади я увидела Йетте Йохансен, выходившую из-под навеса шляпного магазина мистера Кристиансена, в витрине которого было выставлено множество модных товаров. За ней следовала горничная, в фартуке и с зонтом. Йетте посчитала своим долгом подойти ко мне и поговорить.