— Ты прав, дух Тьмы, но не время сейчас говорить об этом, — произнёс царь. — Потому что время скорби для меня длится бесконечно, переходя порой во время беспросветной скорби. А время радости… Эта чаша не минула меня, но я не успел насладиться напитком. Я был юн и полон любви. Я верил в людей, но эту веру у меня отняли. Выбили из рук чашу и расплескали напиток. И вот снова я стою над осколками с пустыми руками и глазами, полными слёз, и твержу, что нет на свете чаш и всякое питьё в этом мире отравлено. Пусто, всё так же пусто и темно. Чем я заслужил такое испытание? И пройдёт ли эта боль? Ведь в боли не только выздоровление, но и смерть, и безумие, и ожесточение. Боги мои, боги, уймите мою боль, не торопитесь подносить мне новую чашу… Душа моя ослаблена нанесённой раной, она по-прежнему болит и ноет, она уже не в силах распахнуться навстречу миру. А потому лишь покоя и забвения прошу я.
Он замолчал, уныло глядя перед собой, а потом вздохнул и продолжил:
— Мы говорили о чаше веселья… И я вспомнил. Не о веселье, нет. Но о счастье, столь скоротечном и столь быстро покинувшем меня, что я не успел оплакать его. И оно, должно быть, так же печально взирало на мои муки из глубин моей души. Я никому здесь не говорил об этом. Разве кто-то здесь услышит, поймёт боль моего сердца?
— Я слушаю тебя, — тихо напомнил демон.
— Это было давно. Вскоре после того, как меня комиссовали из инопланетного легиона Ормы в связи с тяжёлым ранением в голову. Ормийцы выплатили мне немалую компенсацию и с почётом сопроводили на борт пассажирского челнока, унёсшего меня неизвестно куда. Я был не в себе тогда, и тратил свои кровью заслуженные деньги, мотаясь по галактике, и нигде не находя покоя и забвения. Головные боли и безумные идеи, тяжкий бред и несбыточная мечта, о которой ты знаешь, наперебой терзали меня и я не находил спасения.
И вот в одном из космопортов со мной случился очередной приступ. Мне было так плохо, что я стал биться головой о пол и скоро потерял сознание. А когда очнулся, увидел мать. Я не помню свою мать, но лицо этой женщины светилось такой заботой и добротой, что я подумал, что это моя мать. Это была медсестра тиртанского миссионерского госпиталя. Её звали Аданта. Она была некрасива, маленького роста, широколицая с большими руками и ногами, но её глаза светились такой нежностью и лаской, что я полюбил её. Она выхаживала меня, как больного ребёнка, сидела у моей постели днём и ночью, держала мою руку в своей, когда я метался в лихорадке. А потом её командировка закончилась и, перед тем, как улететь на Тиртану, она зашла проститься. Я был в таком отчаянии, что она пожалела меня и позвала с собой. Я полетел с ней.
Тиртана — это чудный мир, демон, прекрасный, чистый, светлый, полный удивительно красивых мест. Там живут самые красивые во вселенной птицы и животные, которых тиртанцы везут к себе с других планет не для того, чтоб тешить самолюбие, а чтоб спасти от вымирания. Эти люди так добры, что самые кровожадные хищники становятся у них ласковыми, как котята! Я видел саблезубых двурогов, спящих во дворе женщины, игравшей с детьми, и пенелопского драгара, который возил на спине школьников.
Там нет браков. Люди просто годами и десятилетиями живут вместе, не связанные ничем, кроме любви, и растят детей, внуков, правнуков. Мы с Адантой тоже стали жить вместе. Детей у нас не было. Слишком разные виды. Но, отправляясь в очередную миссию, она сказала, что если найдёт там сирот, пострадавших от войны, она привезёт нам несколько, чтоб у нас были дети. Я остался и стал ждать. А потом пришёл её отец и сказал, что Аданты больше нет. Передвижной госпиталь, где она работала, попал под обстрел. И она закрыла собой ребёнка. Её накрыло градом осколков от разорвавшегося снаряда. Я спросил, могу ли я хотя бы забрать ребёнка, которого она спасла? Но оказалось, что у него был отец, который просто потерялся, а потом нашёлся в лагере беженцев. И естественно, он, потерявший всё, кроме этого малыша, никому бы его не отдал.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
И мир померк для меня. Я снова остался один. Я снова слышал, как Небесный Дракон скребёт своей когтистой лапой в дверь моего ставшего таким ненадёжным убежища. И я сдался. Я уступил. Я вернулся на Агорис…
Царь поднял голову и с тоской посмотрел на каменный одр, где в драгоценном одеянии лежала его царица, сложив на груди украшенные перстнями руки.
— Знаешь, Аданта меня не любила, — тихо продолжил он. — Просто жалела и была благодарна за мою любовь. Она понимала, какой это бесценный дар, когда тебя любят. И Эртуза не любила меня. Она так плакала после смерти Ротуса, не потому что потеряла возлюбленного, а потому что очень хотела остаться царицей. А мне всё равно нужна была царица. Таков закон. Мне было всё равно, и я сделал её своей царицей. И, всё-таки, я был не один, понимаешь? Она по-своему заботилась обо мне, а теперь её нет. И если нам с тобой не повезёт, скоро никого не будет.
В дверь послышался стук. Даже не взглянув туда, Мизерис побрёл к одру царицы и сел рядом на пол, вперив безысходный взгляд в каменные плиты.
— Спи, — тихо проговорил демон, подходя к нему. — Тебе нужен покой. Сон — лучшее лекарство от боли и отчаяния.
— Разве я смогу уснуть?.. — царь жалобно посмотрел на демона и увидел, как странно замерцали золотистыми искрами его изумрудные глаза.
— Спи, — совсем близко, возле самого его уха прошептал нежный голос.
Демон опустился рядом на колени, и взял в ладони его голову. От прохладных рук исходило странное ощущения покоя и ласки, которые расплывались по телу царя, медленно расслабляя его мышцы и унимая боль. Он покорно опустился на каменный пол и закрыл глаза. Сквозь приятное забытьё он ощущал, как ласковые руки гладят его голову и плечи. Он снова чувствовал себя маленьким кудрявым мальчиком, лежащим в резной колыбели. И над ним с улыбкой склонился стареющий отец, который был уже достаточно мудр, чтоб понимать, какое это счастье — иметь дитя…
Мизерис уснул. Демон молча сидел рядом с ним, обняв руками колени, и печально смотрел в темноту ночи, сожалея, что не может помочь себе так, как только что помог царю.
Царя разбудил стук в дверь. Подняв голову и оглядевшись, он увидел всё тот же полутёмный зал, освещаемый огнями, горевшими на кованых треножниках, но что-то ему подсказывало, что уже наступило утро. Стук был настойчивым и даже слегка тревожным.
Поднявшись на ноги и с трудом разогнув затёкшую спину, он побрёл к дверям и отодвинул засов. Там скопилась целая толпа слуг во главе с особым церемониймейстером, ведающим организацией царских похорон. Он пылал рвением, наконец, впервые за несколько лет дождавшись своего часа.
Погребение по древней традиции происходило на рассвете, пока ещё не очень жарко, поэтому следовало поторопиться. Мизерис прошёл в свои покои, предоставив слугам позаботиться обо всём остальном. Он не хотел смотреть, как тело царицы будут перекладывать на золочёные носилки и проносить по семи церемониальным залам. Ему не хотелось раньше времени слушать вопли плакальщиц и бормотание жрецов обоих Храмов. Он ушёл к себе, но и там ему не дали остаться одному. На него тут же налетела толпа приближенных с чашами воды, губками, благовониями и гребнями. Они сняли с него одежды, омыли его тело и умастили ароматными маслами, расчесали его спутанные кудри, облачили в новую красную тогу и водрузили на голову венок из свежих роз, перевитый в знак траура чёрной лентой.
Когда всё было закончено, ему сообщили, что погребальный поезд готов. Он, не проронив ни слова, пошёл вниз, где на площади ему подвели белого коня. Площадь по случаю похорон царицы была запружена народом. Горожане пришли поглазеть на царский кортеж, а заодно узнать, кто будет их новой царицей, потому что, вернувшись с кладбища, он должен был представить её народу.
В этот момент внимание его добрых подданных было отдано коню. Лишь несколько особей этих животных, считавшихся царским достоянием, жили в конюшне при дворце. И если раньше красавец Ротус часто выезжал из дворца на коне и гарцевал по узким улицам, вызывая восторг прохожих, то Мизерис не любил верховую езду из-за её повышенной нагрузки на поясницу, потому кони жили в своё удовольствие, не слишком часто выходя под жаркое небо Агориса.