А тому все было мало, он то и дело справлялся у Борисова: не вздремнул ли тот? Тогда веник в проворных руках Борисова начинал мелькать, сливаясь в сквозное зеленое полотно. Наконец Бабкин объявил:
— Баста, ребята! — Пружинисто соскочил на пол. — Хороший парок соорудили банщики!.. И вам, Жуков и Киселев, спасибо! Отличные веники сгоношили!
Борисов благодарно похлопал Киселева по плечу:
— А ты, оказывается, ничего парень!..
Жуков с Киселевым парились куда слабее этих здешних знаменитостей — им на первый случай хватило того жару, что остался после Бабкина и Борисова. Потом уже, войдя в раж, несколько раз плеснули в каменку. После очередной добавки Киселеву зажгло руки, и ему от этого вдруг сделалось смешно: вот бы рассказать мамаше, как он парится на заставе, — в пору хоть рукавицы и шапку надевать, — она бы целую неделю охала, закатывая в ужасе глаза:
— Женечка, да разве можно это при твоем-то слабеньком сердце? Не‑ет, ты окончательно решил загнать меня в могилу раньше времени!..
Или что-нибудь в этом духе сказала бы. В каждом письме она заклинает, чтобы сынок ее берег это свое слабое сердце. О чем бы ни писала, а на сердце обязательно сворачивала. И с чего взяла она, что сердце у него слабенькое? Нормальное сердце. По крайней мере, на кроссах Киселев ни разу не отставал от ребят...
Мало-помалу парилка заполнялась голым и горластым молодым народом. Ребята вооружались вениками, благодарили Жукова, а тот кивал на Киселева:
— Вместе с Женькой старались, так что славу будем делить пополам.
— И Женьке спасибо!
По-свойски Женькой его называли впервые. И это означало, что его приняли в солдатское товарищество. Из бани он возвращался веселым и бодрым. В сущности, много ли нормальному человеку надо? Услышал доброе слово, и вот теперь легко несут ноги, и на душе празднично.
Ему казалось до этого, что Борисов долго не забудет его глупой и злой выходки в столовой, и сразу вспомнилось его каменное лицо, когда Киселев перед строем просил извинения. Теперь Борисов сказал вроде бы не такие уж значительные слова: «А ты, оказывается, ничего парень». Для Киселева же они значили очень многое: он перестал быть чужим среди своих, кончилось его одиночество среди сверстников...
Через несколько дней Киселев снова был в канцелярии заставы. К прежним тогдашним собеседникам — майору Зимину и лейтенанту Бабкину — прибавился комсорг заставы и друг его Петя Жуков. Киселев пришел в канцелярию уже не с тем строптивым настроением, заранее готовый возражать, противодействовать, потому что очень не хотелось тогда, чтобы кто-то ущемлял его свободу и показывал власть. Теперь ему и в голову не пришло, что кто-то собирается притеснять его или доказывать, что раз он солдат, так должен подчиняться каждому, у кого на погонах больше одной лычки. Теперь он подумал: вызывают — значит, нужен. Он сел на стул не на краешек, как тогда, а так же свободно и естественно, как сидел Петя Жуков.
— Есть необходимость, Евгений, продолжить один незаконченный разговор, — сказал майор Зимин. — Мы начали его с недельку назад. Помнишь?
— Как не помнить?
— Все мы втроем рады — и я, и лейтенант Бабкин, и комсорг наш Петро Жуков, — что теперь ты на заставе свой человек. Вот комсорг Жуков только что сказал нам: все солдаты стали уважать тебя, даже Борисов забыл про обиду... И тебе стало легче, так?
— Так точно, товарищ майор! Уж такое свойство молодежи: не переносит одиночества.
— Ишь монополист какой! Свойство это не только у молодежи, а у всех нормальных людей... Что теперь скажешь о народе на заставе?
— Нормальный народ.
Зимин с улыбкой пояснил Бабкину:
— На языке моего сына и его ровесника Киселева это слово — наивысшая оценка. — И сразу стал серьезным. — Теперь, я надеюсь, с тобой можно говорить прямо, говорить по-мужски... Преступника Валерия Казаченко задержали на левом фланге соседней заставы, ты это знаешь. Заставе объявлена благодарность, а весь наряд представлен к награждению знаками отличия и получил краткосрочные отпуска домой... А задержать нарушителя должен был ты со своим напарником. Он на тебя шел, но ты спугнул его!
— Но мы же тихо сидели.
— Спугнуть нарушителя в темноте можно не только шумом, но и огоньком сигареты, даже чуть приметным.
Киселев опустил голову:
— Я курил, товарищ майор. Две сигареты выкурил в наряде. Извините.
— О вашем грубом нарушении службы мы узнали еще утром, когда вы спали после наряда, — проработали след нарушителя. Потом нам позвонили из штаба: Казаченко на допросе показал, почему он метнулся в сторону от вашего наряда. — Зимин прошелся по канцелярии, снова опустился на свое место. — Хорошо, что сразу признался насчет курения. А то я целую неделю таскаю в кармане вот эти вещественные доказательства — на тот случай, если бы ты вздумал отказываться. — Зимин развернул пакетик с двумя окурками сигарет: — Твои?
— Мои. «Варна».
— Ясно! — Майор Зимин с легкой душой выбросил окурки в мусорную корзину. — Так вот, Киселев, мы бы могли взять тебя в крутой оборот сразу же, в тот же злополучный день. Но лейтенант Бабкин связался с вашей прежней заставой, и тамошний замполит много хороших слов сказал о тебе. И тогда мы приняли решение подождать некоторое время, чтобы ты на нашей заставе с солдатами душой сошелся, потому что они будут твоими главными судьями. Комсорг Жуков подтверждает: ты нашел свое место среди людей, стал своим. А со своими всегда обращаются побережнее. Конечно, всыплют тебе на комсомольском собрании, да и я накажу — такое сам понимаешь, нельзя прощать. И это не столь для тебя, сколь для пользы дела важно. Как вести себя на комсомольском собрании — с Жуковым посоветуйся. Друг плохого не подскажет.
Киселев уставился на Жукова:
— И ты знал про все это?
— А как же!
— И молчал?
— Для пользы дела.
Киселев поднялся со стула:
— Спасибо за урок, товарищ майор! Больше такого никогда не повторится!
— Верю! — Зимин посмотрел на Бабкина: — Дополнишь, Сергей Николаевич?
— Чего дополнять? Тоже верю.
— У тебя, Петро, что будет к Киселеву?