двое родителей да четверо бабок и дедов пляшут? Целый хоровод с утра до вечера. Противно!
— Чего уж хорошего...
Так говорили они, то споря, то соглашаясь, и незаметно сближались.
Кто бывал среди солдат, замечал, наверно: со всеми на заставе или во взводе солдат в добрых отношениях, а дружит с одним парнем или с двумя, сердце открыто только избранному. Без друга никак нельзя, с ним не только поговорить, но и помолчать вместе приятно. Только ему можно доверить самое тайное, самое сокровенное. Частенько это неосознанное влечение друг к другу связывает людей на всю жизнь.
Как раз такого друга не было у Киселева на заставе. Да и на гражданке не было. Вот так, по-настоящему по душам, с парнем он разговорился впервые. Великое дело — так вот нежданно-негаданно друга найти. А где и когда найдешь его — этого никто не знает... Надо же ведь — а он даже отказывался идти за этими вениками. Прими Жуков отказ — а ему что? У него много приятелей, мог позвать любого, — и когда бы еще подвернулся подходящий случай завязать с ним дружбу?.. В знак особой благодарности, особого дружеского доверия Киселев бережно достал из кармана аккуратно завернутую в плотную бумагу фотокарточку девушки, протянул Жукову и сказал, краснея:
— Моя...
Еще во время службы на тыловой заставе Киселев доверился одному парню, скромному на вид, с этакими чистенькими безгрешными глазами, — вроде приятелями с ним были, в строю рядом стояли, вместе сопровождали поезда, рядом в столовой сидели, вообще были всегда вместе, — показал ему эту фотокарточку. Тот презрительно усмехнулся:
— Нашел чем хвастаться! — и потряс перед глазами целой пачкой фотокарточек: — У меня этих красавиц навалом!
Дружба распалась сразу же...
Жуков долго разглядывал фотокарточку, поворачивая ее так и этак:
— Славная, по всему видать, — и покачал головой. — А мне вот не везет в жизни. Была у меня одна, да замуж вышла. Другую пока не нашел. Не получается у меня с ними, завлекать не умею. Смелости мало, что ли?
— Просто не встретил еще, какая судьбой намечена. Может, сейчас она еще в школу бегает.
— Может быть, — мечтательно согласился Жуков и закончил озабоченно: — Однако нам пора и трогаться. Скоро ребята в баню пойдут...
Поскольку Киселев на заставе появился недавно, то и в здешней бане был в третий раз. Всегда получалось как-то так, что приходил он к самому концу, когда знаменитых местных парильщиков — лейтенанта Бабкина и рядового Борисова — в парилке уже не было: они, справив свое жаркое банное удовольствие, в это время попивали чаек в заставской столовой, специально заваренный по этому случаю. Эта пара всегда первой отвечала на вопрос: хороший ли парок приготовили сегодня дежурные банщики?
На этот раз дело сложилось иначе. Только успели Киселев с Жуковым уложить свои веники в аккуратную горку на широкой скамье предбанника, как заявились Бабкин с Борисовым, нетерпеливые, радостно возбужденные.
— Ого! Вот и веничков свеженьких припас Жуков! — весело объявил Бабкин.
Жуков уточнил:
— И Киселев постарался.
— И Киселев? Значит, новый ученик появился у тебя, Петро? — удивился Бабкин. — Посмотрим, посмотрим, какие веники получаются у музыкантов. — Не выбирая, взял из горки, подержал в руке, чуть потряхивая, оглядел его со всех сторон: — Ничего вроде бы веники, а, Борисов?
Тот тоже потряс в руке первый попавшийся веник:
— Вполне подходящие!
Знаменитые парильщики торопливо разделись, будто опасались, что весь пар вот-вот выветрится, и поспешно пошлепали босыми ногами в парилку.
— Ты видал, как они жарятся? — спросил Жуков. — Не видал? Мороз по коже продирает!
Пока они раздевались да пока набирали воды в тазики, Бабкин с Борисовым уже успели превратить просторную парилку в подобие адского пекла. Оба сидели на верхнем полке́, веники их прели в тазах, наполняя парилку приятно-горьковатым запахом березы.
— Шагайте, шагайте сюда, погреемся за компанию! — пригласил Бабкин.
— Не-е! — покрутил головой Жуков. — Нам с Женькой еще пожить хочется.
— Слабаки!
Представить невозможно, как они переносили эту неописуемую жарищу, это настоящее пекло, если даже внизу у Киселева перехватило дыхание! А те только покрякивали блаженно да звонко шлепали ладошками по телу — дозревали до нужной кондиции, только им двоим известной.
— Я готов, товарищ лейтенант, — сказал Борисов. — Могу принять первую порцию.
— Тогда ложись на плаху, казнить буду!
Укладываясь на полок, Борисов крикнул Жукову:
— Петь, подкинь грамм сто пятьдесят!
— С ума сошел — сгоришь ведь или сваришься заживо! — возразил Жуков.
— Давай, давай! — нетерпеливо закричал Борисов. — Потом порассуждаешь!
Бабкин опустился на одну ступеньку пониже — чтобы удобнее было работать. Сначала легонько прошелся по спине Борисова — веник с шелестом пропорхнул по крепкому бугристому от литых мускулов телу солдата. Борисов издал звук, очень схожий с хрюканьем молодого поросенка. И это как бы послужило сигналом. Веник в руках Бабкина то порхал, то обрушивался со свистом на глянцевую от пота спину Борисова. А тот охал, кряхтел — да каких только блаженных звуков не издавал! Потом взмолился плачущим голосом:
— Петь, еще сто грамм добавь!
И снова охал и кряхтел, пока заморенный и уставший Бабкин не сказал:
— Все руки обжег! Объявляется перерыв.
Борисов пулей вылетел в мыльную, бухнул на себя два таза припасенной холодной воды, потом еще нацедил и еще раз окатился, шумно отфыркиваясь. После этого снова вернулся в парилку. Теперь уже сам легонько прошелся веником по груди, похлестал ноги.
Бабкин эти процедуры проделывал в обратном порядке: сначала сам парился — и тоже легонько, а потом уже Борисов изо всех сил хлестал его. Лейтенант, блаженствуя, тоже охал и кряхтел, рычал и повизгивал, и почти через каждую минуту просил страдальчески:
— Братцы, еще подкиньте!
Ковшом на длинной деревянной рукоятке Жуков подкидывал очередные «сто грамм» и смеялся:
— Так в аду великих грешников прорабатывают!
— Наоборот! Этакую благодать только в раю отпускают, да и то не всем, а самым безгрешным и дисциплинированным... Борисов, ты не вздремнул случайно?
Борисов и не собирался дремать — добросовестно обрабатывал ставшую ярко-малиновой лейтенантскую спину.