от времени появляется правительство, есть специальные банкетные залы, обычно запечатанные и построенные с соблюдением всех предосторожностей. По традиции, вожди собираются там для братской выпивки. Туда же прибывает кремлевская кухня, ибо никому другому кормить вождей не разрешается.
В зале с картой, помимо обслуживающего персонала, уже толпился десяток-другой штатских. Выделялся среди них седой красивый мужчина, как мне потом сказали полковник, бросавший на нас пронзительные взгляды. До заветного времени оставался час. Вдруг послышался шум, и ко всеобщему удивлению в зал вошел Ворошилов, сопровождаемый свитой, в которой я узнал секретаря Президиума Георгадзе. Старый маршал выглядел как свежий персик: загорелый, умащенный мазями и весьма бодрый. Обычно на портретах он выглядел гораздо хуже. Но не была ли это работа моего недавнего знакомца, искавшего покоя в бамбуке? Не получал ли он и его товарищи по ремеслу инструкции Хрущева представлять хрущевского врага Ворошилова одной ногой в могиле? На самом деле маршал был от могилы еще далеко. Ворошилов уверенной походкой направился к карте. Подобострастный Рылик дал знак включить карту. Вишневский нажал на кнопку, но... звука не последовало. Видавший виды Рылик показал свое политическое мастерство, видимо, унаследованное им еще с приснопамятных 30-х годов, и, намеренно громко обращаясь ко мне и Вишневскому, спросил: «В чем дело? Почему оборудование не работает?»
Мы похолодели, но вдруг спасительный голос Левитана провещал: «В 1913 году...». Оказалось, что на магнитной ленте был слишком длинный ракорд, и нужно было время, чтобы он перемотался.
Ворошилов проявил неожиданное чувство юмора и даже известный философский ум, но прежде выяснилось, что он глуховат. Не удовольствуясь громовым Левитаном, он нажал кнопку и стал слушать русскую речь по телефону. Поиграв кнопками, старый маршал дождался на карте 1959 года и, пораженный множеством лампочек в отдаленных уголках страны, со странным сокрушением произнес: «Эх! Куда народ-то селить будем?» По-видимому, географические познания президента по своей точности соответствовали точности карты. Но тут вспыхнул 1970 год, и Ворошилов обнаружил пророческие наклонности. Вздохнув, он сказал: «А где-то мы тогда будем?» Эта фраза могла означать многое. Быть может, он не очень-то верил в благополучие всего руководимого им народа. Так или иначе, молодой подхалим с дипломом исторического факультета МГУ, главный методист павильона Носков тут же показал себя способным соратником Рылика, замахав руками и ногами: «Да что вы, Клемент Ефремович! Да что вы!» По-видимому, это должно было означать, что Носков уверен в личном бессмертии Ворошилова. Но старого луганского слесаря, умудренного чистками и исчезновением целой партии в 30-х годах, да и вообще много повидавшего на своем веку, нелегко было провести. Он скептически посмотрел на ликующего Носкова и, хмыкнув «Эх, ма», покинул зал, где ему столь бестактно напомнили о бренности всего сущего. Он, кстати, и не дожил до рокового 1970 года.
Примерно минут через сорок послышался шум, и в главный вход павильона вошел Сам. Было видно, что это царь, властитель. Несмотря на свой маленький рост, Хрущев выглядел величественно. Это впечатление усугублялось тем, что все вокруг него шли как бы на цыпочках, — он один шел своим ритмом. Откуда ни возьмись (с моего места не было видно всего вестибюля), появился исчезнувший было Ворошилов. «Ба! Ба! Ба!» — радостно воскликнул Хрущев, и оба вождя заключили друг друга в теплейшие объятия. Это было незадолго до снятия Ворошилова, который, как потом выяснилось, был активным участником антипартийной группы. Быть может, Ворошилова вообще не пригласили на открытие ВДНХ, а он явился сам, без спроса. Что же касается хрущевского «Ба! Ба! Ба!», могу предположить, что Хрущев Ворошилова давно не видел и не ожидал встретить.
Расцеловав по-братски старого маршала, Хрущев вернулся к свите и вошел в зал.
Ошуюю и одесную семенили Козлов и Кириченко. Каждый из них владел одним ухом Хрущева и цепко за него держался, что-то в него нашептывая, боясь, как бы другое ухо не было злоупотреблено.
Все остальные вожди держались поодаль. Ильич Брежнев доступа к ушам еще не имел и семенил позади. На шее члена Политбюро Беляева, вскоре попавшего в опалу, сверкал вулканический чирей, залепленный пластырем. Замыкал свиту крысообразный Поспелов, он же Фейгельсон.
Хрущев встал на расстоянии метра от меня, а прямо напротив оказался Фрол Козлов! О, бамбук! Я опять вспомнил кремлевского ретушера. Козлов, с тонкими и сухими чертами лица, имел вид не то сутенера, не то гомосексуалиста, в то время как на правительственных портретах он выглядел как благообразный слесарь-инструментальщик.
Что касается Кириченко, я менее всего хотел бы встретиться с таким человеком в не вполне безопасном месте. Высокий, с животиком, но в модных узких брюках, он был обладателем злых свиных глазок и мог бы легко сниматься в кино в качестве злодея. Впрочем, и Козлов мог бы претендовать на ту же роль.
Вожди немедля начали играть кнопками на концентраторах, добытых с таким трудом. Козлов, поиграв (а он, кажется, ведал в СССР промышленностью и наукой), задал глубокомысленный вопрос:
— А что это у вас там, переводчики?
— Да нет, — ответил я, — магнитофон.
— А!.. — понимающе заметил руководитель советской науки.
Тут Сам решительно приказал:
— То же самое надо сделать в Оружейной палате!
— Пожалуйста! — засиял Вишневский.
Но интриган Кириченко отнюдь не хотел, чтобы мы пожали столь лестное предложение Самого.
— А у нас в Киеве это давно есть! — выпалил он.
Клянусь, это было ложью. Ничего этого в Киеве не было. Доверчивый Хрущев охотно поддался на навет Кириченко и незаслуженно упрекнул нас:
— Что же это вы так отстали?
Свита удалилась. Началось междувременье, длившееся часа два. К пульту подступила кремлевская охрана и сама досыта наигралась клавишами, а седовласый полковник даже задал мне какой-то вопрос.
Спокойствие внезапно было нарушено. Подбежал директор ВДНХ Богданов, крупный мужчина, как и подобает чиновнику столь высокого положения. Богданов явно утратил обычное равновесие. Он был как бы взлохмачен или же так казалось. Лицо Богданова было красным, а сам он был явно напуган. «Где Юрий Евгеньевич?» — волнуясь, спросил он. «Юрий Евгеньевич» был, как я уже говорил, министр Максарев, председатель Госкомитета по науке и технике и по совместительству председатель Главного выставочного комитета. Мы ничего не знали о его местопребывании, и Богданов столь же поспешно убежал, как и прибежал.
Лишь потом выяснилось, зачем Богданов искал Максарева, который, как казалось, должен был бы по рангу находиться на банкете вместе с руководителями партии и правительства. Максарев, который во время и после войны был одним из министров военной промышленности и сталинским