Читать интересную книгу Возвращение к любви - Георге Георгиу

— А сегодня с чем пришли? — спросил Мога. Он с радостью исполнил бы любые желания старого виноградаря, чтобы хоть этим утешить его. Куда ведь годилось такое: и о нем ничего припомнить не мог, и о сыне и краем уха не слыхал.

— Хочет от нас уйти, — ответил вместо Бутучела Ивэнуш.

— Как то есть уйти? Почему? — голос Моги стал жестким и опять почувствовал в груди тупую боль, затруднявшую дыхание — Такой специалист — и хочет нас оставить? — Мога обратил на Бутучела пристальный взгляд.

Тот, однако, не растерялся.

— Ежели уеду и там ведь работать буду, не гулять, — ответил он спокойно. — Сын к себе зовет, нашел мне место, у них в мастерах-прививальщиках тоже большая нужда.

— А в нашем объединении они не требуются уже, что ли? А в здешнем совхозе, в Пояне? — взорвался вдруг Максим Мога и навис над Бутучелом всей своей громадой. Как это можно — оставить родной дом, землю, которая тебя кормит-поит…

Василе Бутучел встал. Среднего роста, широкоплечий и плотный он был еще полон сил, и это укрепляло в нем чувство независимости, право поступать по велению души. Лицо его было округлым, загорелым, черные глаза полны живости. Он окончил лишь вечернюю школу — всего восемь классов, но природа наделила его незаурядным умом, ив своем деле виноградаря он был на равных с любым агрономом. К тому же свою школу Бутучел прошел у старого Иона Бырсана, который и обучил его всем секретам ухода за лозой.

— Под Кишиневом земля вроде нашей, Максим Дмитриевич, — сказал Бутучел, открыто глядя в глаза Моге. — Я проработал здесь целую жизнь. Пускай потрудятся теперь и другие… — Он помолчал, глаза его потемнели; потом продолжал, понизив голос: — Не в обиду вам будь сказано, но разве не все равно, на какой земле мне трудиться? На здешней или тамошней, кишиневской? И тут у меня зарплата, и там буду ее получать. И здесь в магазине хлеб покупаю, и там буду его покупать. Уродила земля, не уродила — какой с меня теперь спрос? За все отвечает директор! Мое дело вроде и сторона!

— Только что напомнил мне о великой засухе, — глухим голосом тихо вымолвил Максим Мога. — Когда мать-земля отвернулась было от нас. Теперь уж мы, мы сами отворачиваем от земли свою душу. Почему, по какой причине? Плохо, видимо, наставляли вас тогда на ум. Наша, стало быть, вина!

— Так что я ухожу, Максим Дмитриевич! — Бутучел поклонился Моге, кивнул Ивэнушу и Пэтруцу и двинулся к двери. У порога на мгновение задержался. — Да и парень мой заладил свое: приезжайте да приезжайте — Бутучел конфузливо улыбнулся, пожал плечами, словно в недоумении, и вышел из кабинета.

7

Ион Пэтруц приблизился к Ивэнушу и Моге.

— Не надо с первого же дня принимать все так близко к сердцу, — пытался он успокоить Максима.

И все-таки Мога не мог избавиться от чувства вины, которое испытывал после разговора с Василием Бутучелом. Как могло случиться, что он, Бутучел, стал таким безразличным к той земле, на которой родился? Как можно было с этим примириться? Что, если другие тоже думают так, как он? Немыслимо! — пытался он успокоить себя. Это означало бы, что у земли отныне нет хозяина. Сейчас он пригласит к себе всех, кто ожидает в приемной, и попробует узнать, какова их позиция. Теперь ему просто необходимо это знать, чтобы уметь ориентироваться в дальнейшем, знать с чего начать.

Он резко поднялся на ноги, быстрым шагом подошел к двери, открыл ее широко. И застыл в проеме: в приемной, кроме Аделы, не было больше никого.

У Максима Моги потемнело в глазах. Чтобы это могло означать? Почему люди ушли? Что случилось? Он, Максим Мога, к которому люди всегда охотно спешили за советом, за поддержкой, за помощью, оказался вдруг словно покинутым всеми!

Острая боль снова пронзила ему грудь; Максим глухо застонал. Ион Пэтруц бросился к нему и подхватил год руку.

— Максим, Максим! Бить тебя мало! — дружески упрекнул его Пэтруц.

В это время Андрей Ивэнуш из приемной вызвал «скорую»; потом позвонил Александру Кэлиману. Тот оказался еще на работе. «Сейчас буду!» — встревоженно ответил первый секретарь.

Максим Мога пытался протестовать:

— Не надо было никого беспокоить… Пройдет. Не в первый раз. — Отяжелевшие веки опускались на глаза, но он с усилием поднял их. Пытался даже встать, но Ион Пэтруц запретил:

— Сиди спокойно. — Взял его за локоть и с укором покачал головой. — Уж поговорю я с тобой как следует, когда приступ пройдет!

Вскоре в кабинет вошла Виолетта Войку, жена Драгомира, в белом халате и шапочке, прикрывавшей поседевшие волосы, с болтающимся на груди стетоскопом. Попросила всех выйти; следовавший за ней фельдшер тотчас открыл свой чемоданчик.

Максим Мога сидел неподвижно, с закрытыми глазами. После укола, сделанного ему Виолеттой, бледность с его лица начала спадать. Никто не сказал ни слова — ни он, ни врач. Он, ибо чувствовал себя неловко — поднял на ноги столько людей, она, чтобы не ухудшить его состояния неосторожно сказанным словом.

Вошел Александр Кэлиману. Максим Мога открыл глаза. Сказал, словно извиняясь:

— Натворил я дел.

— Ничего, скоро пройдет! — ободрил его Кэлиману. — Я говорил с Кишиневом. Прибудет консультант на вертолете.

— Может, не стоило? — спросил Мога. — Поднимать людей по ночам… — Боль оставила его, но странная тяжесть в груди продолжала давить. Хотелось поскорее лечь в постель, отдохнуть — верилось, так все вернется к норме. Попасть в больницу, едва вступив в должность, — такое ему вовсе не улыбалось. И все-таки Максим понимал, что надо подчиниться.

Часа через два вертолет доставил его в Кишинев. Он лежал на спине, с опущенными веками; мысли беспорядочно теснились в голове. В первые минуты казалось, будто он опять попал в густой туман, как случилось сегодня утром. То же чувство неуверенности, словно его несло в неизвестность, по мутным водам. Неясный страх, какого он не испытывал давно, тревожил душу. Это заставило его открыть глаза. И вдруг сквозь незавешенный иллюминатор в салон ворвался огромный рой звезд, сверкающих, веселых, ободряюще улыбающихся ему.

Путеводные звезды…

Максим задремал, не расставаясь со звездами. И увидел себя во сне — на лесной поляне молодым, окруженным целым морем фиалок. Мога нагнулся, чтобы нарвать цветов, но, едва он к ним прикоснулся, они превратились в изящные ландыши с белыми колокольчиками, такими душистыми, что у него закружилась голова. Когда же он пришел в себя, вокруг него раскинулась уже лужайка, поросшая золотыми цветами — множеством одуванчиков, и он торопливо принялся сплетать из них для Нэстицы венок. Он подбирал цветы один за другим, самые свежие, с бархатистыми лепестками, и в несколько минут венок был уже готов. Теперь можно было отнести его Нэстице. Но едва Максим сдвинулся с места, как случилось неожиданное: золотистое море взволновалось, покрылось белой пеной, венок превратился в летучий пух; подул легкий ветер, и белый пушок разлетелся по всей округе, заполнив ее молочным маревом…

Встревоженный врач наклонился над больным, нащупывая пульс. Лицо Моги исказилось, словно от внезапной боли.

Глава четвертая

1

Вынужденный проводить день за днем в бездействии, разве что принимать четыре раза в день таблетки, терпеть по утрам и вечерам инъекции — мышцы его схватывало словно в судороге, едва игла прикасалась к коже, Максим Мога не находил себе места. После первых дней, заполненных консультациями, анализами и осмотрами, консилиум врачей разрешил ему ходить, спускаться в сад с еще не распустившимися кустами роз, с беседками и несколькими скамьями, с двумя елями, растущими у самой стены, в глубине небольшого двора. Когда солнце показывалось на еще холодном небосклоне, лучи его падали во дворик отвесно, как в колодец. Привыкший к широким просторам, к Буджакской степи, в которой чувствовал себя вольно, словно птица в полете, Максим Мога задыхался в этом тесном мирке; всего для него не хватало здесь — и земли под ногами, и неба над головой, и даже солнце светило тут ему, казалось, урывками.

Больница находилась в центре города. Максиму нравилось выходить на балкон по утрам, когда тротуары кишели людьми, торопящимися на работу. Хотелось тоже быть среди них, избавиться от неотступного чувства, будто злая сила вырвала его из людских рядов и приговорила к одиночеству. Мысли постоянно уносили его к Пояне, и он нередко вспоминал недавний спор с Василием Бутучелом. Память возвращала его и к Виктору Станчу, во всех его обличьях, и Мога пытался угадать, какой единственный ключ следует подобрать, чтобы до конца понять этого человека. Он разглядел уже в характере Виктора немалую дозу спеси, что и вызвало, по-видимому, нежданную вспышку ярости в том нарядном зале в Драгушанах. Хотелось, однако, чтобы Станчу был рядом, с открытым сердцем, как искренний и бескорыстный товарищ. Их новый агропром Максиму Моге представлялся первой каплей, освежающей и чистой, способной вызвать тот долгожданный, благотворный весенний дождь, который должен был обеспечить изобилие на всех родных просторах. Однако, чтобы это дошло до сознания каждого труженика, следовало приложить огромный труд, час за мясом и день за днем.