Читать интересную книгу Тарантелла - Борис Фальков

Оказывается, наша шутка всё же понята, судя по тому, как он копирует наш приём: повторение чужих слов. Но одного понимания, конечно, недостаточно, чтобы посмеяться, нужно бы ещё чувство юмора. А где ему почерпнуть юмору, в его книжке, что ли?

Но ведь уже не смеёмся над его попыткой пошутить и мы. Пока он так долго и занудно шутит, мы по привычке перебираем и ощупываем подвернувшиеся, подсунутые нам под руку предметы. Совсем не глядя на них, словно так же привыкли уже не доверять и своему слабому зрению. Причины для недоверия, конечно, есть, и это уже ни для кого не тайна. Но в каких-нибудь же доказательствах наличия предметов и мы нуждаемся, вот и ощупываем их: то скребём коготками свою сумочку, то отколупываем чешуйки краски с конторки, а то вдруг опускаем руку — и охватываем пальцами зонтик… Если проследить не внешний хаотический рисунок, а внутреннюю упорядоченную направленность этих движений, можно с уверенностью предсказать, куда мы доберёмся в их итоге. К заветному предмету, столь бдительно охраняемому Стражем Книги.

Но мы и сами не должны подозревать о внутренней направленности собственных стремлений, иначе — какая же она внутренняя? Мы следуем этому правилу, и узнаём цель стремления только тогда, когда наша рука уже добирается до цели. Когда, однако, вместо книги ощупывает бдительно лежащую на ней руку самого её Стража. Бессмысленно уставившись на схваченную нашей рукой чужую руку, мы опять не сразу осознаём, что именно попалось в наш капканчик. Но когда, наконец, осознаём, из глаз наших мгновенно изливаются давно выношенные, застоявшиеся там слёзы. А за ними, в проломленную ими аллею следует тяжёлая кавалерия: извержение взгляда, довольно успешно уже уподобившегося взору Глиняной Мадонны, рыдающей избытком унижения и гнева оскорблённой фурии.

— Ты зачем подсовываешь мне эту дрянь, скотина! — неистово выкрикиваем мы, отдёргивая свою руку. — Это что у тебя там — каталог публичных домов, подрабатываешь у них агентом? А ну, покажи!

Мы отлично знаем, что из угла нашего рта вытекает густая слюна. Знаем, потому что слышим её истекание из своего источника, так отчётливо скрежещет пыль, сгустившая жидкость. Но это зрелище и звуки следует скрыть от самого Стража, чтобы не обострить его бдительность ещё, и не сорвать cовсем наше дельце. Лучше всего соединить движение к цели и маскирующий его маневр в один приём, спрятать за самим содержанием дельца средство его исполнения, слить их в одно, и мы открыто перебрасываем своё тело через бортик, ударившись грудью в конторку. Та начинает гудеть, отвлекая внимание на себя, и мы успеваем вцепиться обеими руками в книгу до того, как отвлечённый гудением охранник успевает её убрать.

Но оказывается, неусыпный этот Аргус уже давно крепко держит книгу, цепляется за неё с другой стороны охраняемой им, отделяющей его от нас границы. И потому перетягивание добычи на свою сторону, эта шумная стычка, сопровождающаяся обоюдным шарканьем подошв и сопением носов, затягивается надолго. Выигрывает битву он, стойкий пограничник: в самом разгаре схватки нам вдруг становится худо, слабеют колени и темнеет перед глазами, будто нас внезапно хватает тепловой удар. Вынужденно уступив книгу противнику, мы опять хохочем, как если бы на этот раз пошутили наиболее удачно. Но ведь так оно и есть, успешней всякой шутки веселит собственное исступление, шипучий веселящий напиток, утоляющий любую жажду.

— Посмотри-ка, — кряхтит он, отдуваясь, — до чего ты себя довела. С чего тебе в голову взбрела вся эта чушь? Тебе бы оставить все твои глупости, и замуж. Ты ж нормальная самка, какой из тебя, вон, прёт дух: прямо лошадиное здоровье… Здоровая и красивая самка, нарожай себе таких же детишек, чего ещё бы надо?

О, конечно, но то ли ещё будет! Ведь феникс ещё красивей павлина. У павлина в обличье нет ни золота, ни серебра, а у феникса — иакинфы и многоценные камни. Терпение, превращается птица в пепел, но через два дня её находят живой и зрелой, как и была раньше, на том же месте, ну так и мы продолжим с того же места:

— Вот-вот! Так и папочка мне толдычил. Я знаю эту вашу фашистскую доктрину, и её авторов тоже. Они все тоже красиво выглядели в пляске на своей виселице. Они были прямо рождены для той сцены.

Сопровождающие все наши движения шумы усиливаются. Мы сами шумим, как тополиная роща в сильный ветер. Исходящий от нас ветер заставляет его прикрыть одной рукой глаза: другую он всё же на всякий случай оставляет на своей книжке.

— Ага, — продолжаем дальше мы, торжествуя, — не в бровь, а в глаз. Твоего шовиниста-лектора тоже надо бы вздёрнуть, прямо после его вводной лекции… Нет, во время неё, тогда, глядишь, и перестали бы душить бедных шлюх. Уверена, ваш лектор сам и душил их для своей статистики. Но ты мне глаза не отводи, скажи лучше, что в статистике зарегистрировано по нашей теме? Не сообщает ли она, что такие пляски, как сегодня на площади, ставят на оперных сценах открыто уже двести лет? И происходит это повсюду, в том числе за полярным кругом? Где не бывает зноя, если тебе это известно.

— Опера… Лекцию нам читала женщина. Но всё равно, в её статистике про оперу ничего нет. А что, например, в русских деревнях с бабами такое происходит часто — это есть. Что же, они тоже там оперы ставят, на полях своих колхозов?

— А что, у них там в колхозах тарантулов, как куропаток? И разве мужика не может укусить тарантул? Тарантулу что, мужики противны, или ему боязно, что примут за педика…

— Что слыхал, то и пересказываю, — опускает он руку и кладёт её на свою книжку поверх другой руки. Мы провожаем взглядом это движение. — Меня не то чтобы интересовала эта… тема, но я кое-что читал, потому что хотел специализироваться в невропатологии. Дано достаточно подробное и убедительное описание, как это начинается и протекает дальше. И как передаётся, а именно: от самки к самке. Начинается с одной такой, а другие, когда такое увидят, начинают невольно повторять, как дети или приматы. Будто пробуют. Будто пародируют или осваивают эти движения. Ну да, нормальный рефлекс подражания. В это время мы смотрим как бы чужими глазами…

— Ну да! А наши, наши-то глаза в это время — где?

— Я и по себе знаю… Я имею в виду, когда смотрел соревнования прыгунов, всегда моя нога сама собой подтягивалась повыше. Будто и я, зритель, собираюсь прыгнуть. Но я — что? Соревнования кончились — я ушёл и забыл. А бабы так раскачиваются, что после и деваться некуда: дело далеко зашло. Запрыгали и зрительницы, и эпидемия распространяется с ужасной скоростью… Поди теперь, останови.

— А, так это по твоему совету, невропатолог, ваши палачи держат женщин взаперти! Понятно, почему их не было на площади. Вы не позволяете им сойтись даже на минутку, чтобы… поболтать по-человечески…

— Это ты называешь — по-человечески поболтать?

— Ладно-ладно, хотя бы так, но собраться! Вы разъединяете их из простой ревности, из опасений — а вдруг они доболтаются до того, что признают всех вас импотентами! Держите их взаперти в одиночных коробочках, в мышеловках, в темноте, за жалюзи, чтоб даже и на расстоянии не видали друг друга. Точно так, как меня — мой любезный папочка. Вы изображаете из себя львов, царей прайда, а львы ли вы вообще? Да козлы вы все, вот что вы такое!

— Каждый избирает себе имаго по вкусу.

— Чего-чего! — угрожающе надвигаемся на него мы.

— Я говорю: если твой папочка козёл, тогда ты, милая моя, коза, поднимает брови он. — Не лошадь, не корова: коза. Каждый ищет себе идеальный портрет, своё имаго, чтобы с ним идентифицироваться, и как правило — находит и отождествляется с ним, чего бы ни стоили преобразования. Не только такиe взрослые особи, как ты, младенцы невинные, и те едва успевают глазки свои невинные открыть — а уже ищут для своего будущего имиджа подходящее имаго. Ну, а глазки-то прежде всего смотрят куда? Конечно же на па-почку…

— На ма-мочку! — передразниваем мы. — Забыл, что и такие существуют? Вот-вот, так вы все воспитаны… А ведь ваши мамочки — тоже женщины, или как? Но вы так и называете пытки, применяемые вами к вашим женщинам: воспитанием или профилактикой. Вы оправдываете пытки тем, что предохраняете больных от самих себя, так? Мол, если кто из них случайно увидит какую-нибудь плясунью запляшет и сама. И потом все, мол, запляшут. Поди, мол, останови. Знаешь, что? Вот тебе правда: этот пресловутый тарантизм, этот потешный культ тарантеллы, нет — самого тарантула, это вы его поддерживаете. Эффективней всех его поддерживают те, кто занимается гонениями на него, то есть, вы, самцы — и есть жрецы культа. И самый главный жрец — ваш padre, он и есть папа своего восьминогого сатаны, посредник между ним и людьми. Доказательство? А разве padre не поминает сатану в каждой фразе, будто служит ему непрерывную литургию? А чтобы отвести от себя обвинения в отправлении изуверского культа, вы приписываете всю вину жертвам вашего культа, женщинам. Вы сладострастно, с наслаждением пытаете их, а когда они корчатся от ваших пыток, объявляете их корчи непристойными плясками. Обвиняете их самих в распущенности и изуверстве. И объявляете всех женщин ведьмами, фуриями по своей природе, ну точно, точно как мой папочка! Ещё немного — снова начнёте сжигать нас на площадях…