— Ну…. Вам, конечно, виднее… А что, разве не может быть разумного атеиста? Который не путает материализм со средневековым иконоборчеством?
Отец Паисий почесал бородку.
— Видите ли, материалистическая диалектика этого, конечно, не отрицает, но… Пока не доводилось видеть. А вам доводилось видеть православных христиан, которые накануне войны призывают людей не Родину защишать, а делать мировую революцию?
"Поп про материалистическую диалектику? Мать твоя женщина… Может, вы, батюшка, партейный? Ладно, мы тоже научный атеизм в вузе проходили… факультативно…"
— Мне доводилось видеть православных христиан, которые считают, что их Родина не на земле, а на небе.
— Ну так ведь заставь дурака богу молиться — он и лоб себе расшибет… Или хотите сказать, что российские атеисты в массе дураки? Хорошо, тогда как, по — вашему, должен выглядеть мудрый атеист?
— Ваше преподобие, как бы вы назвали человека, который видит в православии морально — этическое учение, основанное на древней мудрости и наших русских национальных традициях? Учение, в котором есть много ценного, если, конечно, без экстремизма? Извините, я немного заумно…
Закрученная фраза Виктора произвела на отца Паисия неожиданное впечатление: лицо его просветлело, словно бы он увидел в нем единомышленника.
— Такого человека я бы назвал ищущим веры, — ответил тот, слегка волнуясь. — Я не отвергал бы его. Вас же вот не смутило, что я перед трапезой прочел молитву не вслух, а про себя, и перекрестил пищу взглядом. Вот со старушками, знаете, трудно — не так повернулся, не то сказал. Ну разве вера — это просто обряд? Пожилые люди, привычки, что поделать…
"Интересно…"
— Вот даже вам, человеку науки, показалось странным: священник — и вдруг стадион. А ведь стадион нужен. Нужен сыновьям, внукам этих бабушек. Вот когда физический труд заменяет машина, это не значит, что человек может просто ходить и делать, что хочется. Он делает монотонную работу, его мышцы напрягаются не так, как он привык, как он жил сотни лет. От этого идут болезни. Скажите честно, могу вот я, священник, помогать только душе? А вдруг меня там спросят — а что я людям здесь, на земле сделал? Какое добро совершил? Или — там спасенье, а тут пусть мучаются? Ну нет, ну не может так быть, чтобы это было ему угодно. Понимаете?
— Конечно. Я не берусь судить о канонах… в общем, по человечески правильно. По совести.
— Вот. А что есть совесть? Не все привыкли к этому, не все понимают, это да. Но ведь все развивается. Вот, например, рай и ад. Когда‑то люди вообще ничего об этом не знали. Слаб и беззащитен разум их был. Даже на детские вопросы ответов не было. Почему идет дождь, почему зимой холодно, чего луна светит. Не знали. А знали только одно — если не будут делать так, как боги велят, то они их накажут. Языческие идолы которые. Человек попьет грязной воды из лужи, заболеет и умрет. Ослушался идолов, умер. А потом люди выросли. Стали понимать движение звезд и атомов, микробы открыли. Где наказание? Только там, после смерти, потому что никто не видел, что там. Люди уходят от идолов и приходят к вере, где есть ад и рай, где для человека согрешившего нужен не страх, не телесные муки, покаяние, чтобы больше так не делать.
"Странный поп. Говорит, как атеисты."
— Не хотите же вы сказать, что религию придумали люди?
— А хоть бы и так. Раз человек существо разумное, он не придумает чего зря. Либо за этим что‑то есть… либо это ему надо. Вы что‑то хотели спросить?
"Ага. Не провокатор ли вы, батюшка? Но спросить это — глупо."
— Да. Не означает ли сказанное вами то, что вы собрались, ну это… как там… снять сан?
— И отречься от веры? Нет. Знаете, почему? Ну вот допустим, победят атеисты, и мы, священники уйдем. Думаете, победит разум? Нет! Разум должен победить внутри человека. Не все могут жить, не боясь того, что все это однажды кончится. Не все. И опять что‑нибудь выдумают. Станут молиться великому человеку, как французы Наполеону. Станут молиться науке. Но личность умрет, и в ней разуверятся, потому что придут новые, которые хотят, чтобы им поклонялись, и сбросят идола в грязь. Потом разуверятся в науке — потому что ее власть не безгранична, а многим людям же хочется чуда, чтобы последняя надежда была. Пойдут, как в старину, верить в приметы, в нечистую силу, в шарлатанов разных, гипнотизеров, предсказателей, лжеученым начнут поклоны бить. Разве это — торжество разума?
— Стало быть, за стадион можно не волноваться? — Виктор предпринял слабую попытку уйти от диспута "Есть ли бог?"
— Ага, если бы. Иерархи у нас никаких реформ не хотят. Все — культ. Культ махания кадилом, культ низкопоклонства и самоунижения, культ вот этой рясы. Ну почему мы не можем ходить в строгих черных костюмах? Неужели вы верите, что ему это угодно? А про таких, как я, говорят, что мы замахнулись на святое.
— На собственность? — машинально выпалил Виктор; любовь к фильмам Рязанова сыграла с ним злую шутку.
— Вы угадали, — усмехнулся священник. — Богатством церкви распоряжается не клир, а высшие иерархи. Стоит лишь тронуть что‑то в этой прогнившей системе, как станет вопрос — "Почему одним все, а другим ничего?".
— Ну… а если ничего не менять?
— Мы же не в древней Иудее. Вы Маркса читали?
— Маркса? Проблемы классовой борьбы, извините, не по моей части.
— Я не о классах. Я о философии. Маркс высказывает такую вещь, что бытие определяет сознание.
— Вы — материалист?
— Идеалист. Наверное, наивный идеалист. Но можно допустить, что отчасти это бывает. Отчасти. И вот что выходит. Мы учим людей смириться и покаяться. Но ведь это хорошо было две тыщи лет назад. Что народ иудейский? Римляне за них воевали, судили и казнили тоже римляне. Плоды на деревьях круглый год. А у нас капитализм. Люди видят — успех у того, кем движет гордыня, и кто никогда ни в чем не раскается. Сметут нас, Виктор Сергеевич, и на развалинах храмов коз пасти будут. Понимаете?
— Ничего не понимаю. Если вы считаете, что будет революция, церкви сравняют с землей, а священников начнут истреблять, то, вы уж простите, для чего вам при таких мыслях церковь?
— А для чего Христу нужно было распятие? Чтобы вернуться на землю в виде веры, в душах, умах, чтобы унять вражду, злобу, чтобы жизни чьи‑то спасти. Это и было второе пришествие, оно свершилось. И если случится в России революция — кровь христианских мучеников спасет и возродит нашу веру, вернет к добру людей русских…
"Все‑таки фанатик", размышлял Виктор, ковыряя тыквенный пудинг, "но производит впечатление доброго и искреннего человека. Выговориться ему тут не с кем? Или разведка боем? Может, они меня прощупывают? Рискованно без подготовки. Хотя — поп инженер человеческих душ. Подослать одного, другого, понять логику, найти слабые стороны."
Он вдруг узнал этот запах кухни, который стоял в заведении, несмотря на окна, открытые по причине весеннего тепла. Точно так же пахло когда‑то в столовке на Молодежной. Белые волны штор на окнах, высокий ресторанный потолок с хрустальными люстрами и буфет — огромный, во всю стену резной буфет, покрытый лаком под орех. Кондиционеров тогда не ставили…
— Ваше преподобие, могу ли я вам чем‑то помочь?
"Если он подводит к контакту — что‑то предложит."
Отец Паисий улыбнулся.
— Виктор Сергеевич, это я вам должен помочь. Сперва хотел знать, помогать ли вам. Теперь вижу, надо, но — не смогу. Неловко получилось.
"И как это понять? Пастор Шлаг шел на контакт, но в последний момент… Или здесь подслушивают? В принципе, при местной технике… или по губам… Но зачем тогда здесь? Или намекнуть, что в другом месте?"
— Да, вы правы. Я должен сам прийти в храм.
— Я не это имел в виду. Совсем не это.
— А что?
— Сейчас не могу этого сказать. Буду за вас молиться…
14. Битва бобра с козлом
— Простите, у вас спичек не найдется?
Голос капитана Брусникина застал Виктора, когда он спускался по деревянной лестнице причаховского заведения, нервно похлопывая ладонью правой руки по монументальному поручню перил, выкрашенному в красно — коричневый цвет, словно сиденье школьной парты.
— Так я же не курю.
— Ах да, совсем забыл. Простите, — извинился капитан, и полушепотом добавил: — Батюшка — человек охранки. Сообщает о преступлениях против государя.
Виктор пожал плечами.