Сколь ни колотила, а снегу на дровах все-таки осталось изрядно, и горят они плохо, с шипом. Но пусть их горят как хотят. Я этим временем умываюсь, причесываюсь, одеваюсь для занятий с учениками. Умывальника нет, и пока невозможно достать; умываюсь из чайной кружки над тазиком.
Завтракала вчерашним супом, разогретым на спиртовке. Спасибо тебе, дорогая мамочка, за спиртовку, она так выручает меня. И за тазик спасибо! Без него как бы мылась я — и не знаю.
Здесь странные дрова: разгораются медленно, а потом очень быстро сгорают. Или у меня странная, несовершенная печь — у нее ненормально сильная тяга. Или я плохая хозяйка. Не успела позавтракать, а дрова прогорели. Закрыла печь, поставила в нее кастрюльку с куском оленины. Опять придется есть суп-пустохлеб, заправлять его некогда. Начали приходить ученики.
Рассказывают, что пурга надула такие сугробы, что они еле-еле добрались до школы. А некоторые не пришли: может, проспали, живут без часов, время определяют чутьем; может, заболели; может, решили не учиться. Я побежала собирать их. Это приходится делать почти ежедневно: часто и просыпают и болеют, еще чаще рвение учиться сменяется нежеланием выползать из дома. Неудобства лапландской природы — нудные осенние дожди, жестокие морозы, пурги, «темная пора» — действуют и на них.
Было девять утра, а сумрачно, как ночью. Я несколько раз сбивалась с тропы, сильно переметенной снегом, и плавала по горло в сугробах. Потом помогала родителям будить заспавшихся ребятишек, выманивала из дому всякими обещаниями, вела до школы. Господи боже мой, сколько я за все-то время наобещала и книг, и картинок, и мелков, и карандашей! Как буду расплачиваться?!
Три часа занималась с младшей группой. Не буду описывать долго, расскажу при встрече. В двенадцать, когда широко разметалась полуденная заря и стало достаточно светло без лампы, я побежала проведать больных. Их немного, но они всегда есть: туберкулезные, ревматики, сердечники… Некоторым я не могу помочь, а они не понимают этого, и приходится навещать, давать лекарства, говорить бодрые, утешительные слова. Сперва мне казалось, что этого не надо делать, но постепенно поняла, что это — ложь целительная, во спасение. Если я перестану навещать, больные потеряют всякую надежду, а с нею — силы и саму жизнь.
Домой вернулась около трех, наскоро похлебала бульону с сухарями. Печь скоро остыла, мясо не уварилось, придется доваривать вечером или завтра.
В три пришли взрослые школьники, с ними занималась до шести. А потом вторично пришли девочки, чтобы догонять парнишек, ушедших по ученью вперед. Они просидели весь вечер. Не меньше, чем грамота, их интересует русское шитье и вышиванье. Мне пришлось показать им весь мой гардероб. Жалко, что ни у кого нет швейной машинки. Придется заводить мне.
В десятом часу развела девочек по домам. Отпускать одних в «темную пору» боюсь. Старожилы рассказывают всякие страсти: люди плутают, на них нападают волки. За себя не боюсь, даже не приходит в голову бояться и остерегаться. Некогда об этом думать, каждую минуту есть какое-нибудь дело.
В десять вторично затопила печь, доварила обед, поужинала, закрыла печь и легла в постель при большом тепле. Тупа старая, строена неумелыми руками, кое-как, и холод быстро остужает ее. Хотела написать вам, но не успела, уже двенадцать ночи, и не буду писать, что перебывало у меня на душе и на сердце. Я не мастерица делать это. Да ничего стоящего описания не было: мелкие дела так наваливались, так набегали одно на другое, что ни вдуматься, ни вчувствоваться не имела времени. Жизнь кругом, хоть и захолустная, почти пустынная, а очень деятельная.
Вот и весь мой день.
Ксандра решила строго держаться одного — избранного дня — и не упомянула все то, что бывало не ежедневно: стирку, капитальную уборку тупы, баню, стрижку и купанье чужих ребятишек. Эти довески она приноравливала к выходным дням.
Не беспокойтесь, мои родненькие! Я здорова, настроение бодрое. Сегодня начались зимние каникулы. Еду в Мурманск, там допишу и опущу это письмо. А пока прерываю его: у крыльца ждет меня оленья упряжка и ямщик нетерпеливо хлопает рукой об руку.
9
Ехали втроем: Ксандра, Колян, Максим. Старик сильно жаловался на желудок, и Ксандра, сама беспомощная перед такой болезнью, уговорила его показаться мурманским врачам.
Было очень тихо. Пурга набесновалась перед тем досыта и отдыхала неподвижными сугробами, застругами, высокими снеговыми шапками на валунах, большими снеговыми комьями на деревьях. Щедро светила полная, без малейшей щербинки, луна, ей помогали ярко-колючие звезды.
На снегу был хорошо виден всякий след. Максим, неотрывно глядевший по сторонам, часто спрашивал Коляна:
— Видишь? Кто шел, что делал?
— Заяц. Лиса. Волк, — отвечал Колян.
Иногда следы были загадочно спутаны, тогда останавливались и «распутывали» их.
— Учись, пока жив я, — наставлял Коляна Максим. — Фома, отец твой, немножко рано умер, недоучил тебя.
Колян согласно кивал головой: учусь, учусь. Внимательное, уважительное отношение к старшим, будь они хоть свои, хоть чужие, — один из основных законов лапландской жизни.
В черном безлистом лесу, среди разбросанных дико камней, в безжизненно однообразных навалах снега таилась невидимая, но богатая жизнь. То олени, почуяв ее, резко кидались в сторону, то она, эта жизнь, вспугнутая оленями, спасалась прыжками, взлетами.
На станции Оленья Максим и Ксандра сели в поезд. Колян вернулся в Веселые озера. У него там было множество дел: стеречь оленей, ставить и проверять ловушки, возить дрова, охотиться и рыбачить на текущий прокорм, топить две тупы, школьную и Максимову.
В Мурманске первым делом Ксандра отвела Максима в больницу. Его осмотрели и положили на обследование. Затем она побежала разыскивать Крушенца. Нашла в новом здании, но в прежней должности инструктора политпросвета.
— Я опять к вам, — сказала она виновато. — Извините за надоедливость!
— И правильно, что ко мне. Образование и политпросвещение — дело общее. Садитесь! — Крушенец закрыл папку с бумагами, поставил локти на освободившийся край стола. — Слушаю вас. Но прежде всего, где остановились, как устроились?
— Пока никак.
— Приглашаю к нам. Моя Люда в прошлый раз сделала мне строгий выговор, что отпустил вас куда-то. Не бойтесь, никого не стесните. У нас на двоих две комнаты. Живем в одной, в другой только бываем. Не возражайте, об этом кончено. Выкладывайте ваши дела!
Но едва Ксандра начала выкладывать дела, Крушенец остановил ее:
— Не надо дважды ломать язык. Пошли в ОНО, там сразу вывалите все.
В отделе народного образования приняла их заведующая сектором сельских школ, женщина средних лет, коротко, по-мужски остриженная, в мужской защитной гимнастерке и защитной юбке. Торопясь, волнуясь, Ксандра долго перечисляла школьные нужды. Отдельного здания нет, занимается, где и живет, в лопарской тупе. Ни парт, ни столов, ни скамеек, ни классной доски. Ребятишки сидят на полу, ноги крест-накрест. На бумаге еще не писали: некуда положить ее. Пишут на стенах да на маленьких дощечках, положенных на коленки. Могут искривить себе позвоночники…
Заведующая выслушала ее внимательно, каменно-спокойно и сказала:
— По существу школы нет.
— Если считать школой здание, обстановку, учебные пособия, то почти нет, — согласилась Ксандра. — А если школа — это ученики, занятия, то есть. Мои уже знают весь алфавит, немножко читают и пишут.
— На стенах? — мрачно съязвила заведующая.
— Не важно — где, а важно, что пишут. Мои пишут без хулиганства. Мои по горькой нужде, — встала Ксандра на защиту своих обездоленных школяров.
— Ладно, поможем. — Заведующая сильно хлопнула по столу ладонью. — Приходи завтра!
Ксандра быстро вышла и за дверью начала вытирать глаза носовым платком. Крушенец всполошился:
— Что с вами? Плачете? Почему?
— А вы слышали, что сказала она? — Ксандра кивнула на дверь, за которой сидела заведующая.
— Ну-ну? Я ничего не заметил.
— Сказала: поможем. Только поможем, а не сделаем. Школа — будто мое, частное дело, моя забота. Мое дело — учить, а здание, парты, пособия — дело этой заведующей. Что же она взваливает на меня? Я и рада бы, но не могу.
— Успокойтесь. Она сделает все, что может. Не придирайтесь к словам, не тратьте прежде времени нервы. — Крушенец взял Ксандру под руку и повел к своей квартире. — Все сделает. Она очень сердечный, отзывчивый товарищ. Вид у нее, правда, вроде неприступной крепости, но душа, сердце золотые.
…Люда, жена Крушенца, артистка агитбригады, полулежа на диване, зубрила какую-то роль. Увидев мужа и незнакомку, одетую во все лапландское, меховое и мешковатое, явную деревенщину, она сказала небрежно, проформы ради: