Михаил Глинка собрался было играть, но в это время в мезонин ворвались еще двое Глинок, и сразу стало шумно. Разговор оборвался. Мишель вернулся к своим делам, тихо вздохнув. Всё знают в Петербурге: и про древних греков, и про Рим, и про египетские пирамиды, а своего мужика не знают. До песенного стиха добрались, а вглубь слушать не умеют: во всей песенной радуге одну унылость видят. Неужто же не слыхать людям в Петербурге, о чем шумят ветры буйные и поет залетный соловей?..
Глава восьмая
Долго гостит осень на невских берегах, долго гуляет по реке фонтанной: и злобствует, и крутит, и от бессилия плачет. Только плачь не плачь – от зимы не уйдешь!
И вот на санях выкатила зима на Невскую пер-шпективу, наворотила сугробов до самого Калинкина моста. Теперь к Благородному пансиону ни проехать, ни пройти.
А в пансионе и без того стоит дым коромыслом. В канцелярии с утра пишут питомцам увольнительные билеты. И больше всех рад тому пансионский эконом: расписал на обед и фрикасе и крем-супрем. Вот, мол, как у нас благородных пансионеров кормят, и так каждый день! А чтобы кислые щи или рисовая каша, так этого и никогда не бывало, ей-богу!
Да пес с ним, с экономом, пусть сам ест фрикасе – сегодня можно вовсе не обедать в пансионе.
Так наступают, наконец, рождественские каникулы: теперь дорога каждая минута.
В приемной уже собираются родственники и посланные за барчуками люди. Уже увели закутанного в шали долговязого барона Карлушку Дитрихса, исчезли Сергей Соболевский, молчаливый Александр Танк и краснощекий Медведь.
– Гудим-Левкович Василий! – выкликает гувернер, которого в пансионе величают не иначе, как по всем званиям оптом: господин-мосье-мистер Биттон. Господин-мосье-мистер Биттон проводил глазами Гудим-Левковича, который с места взял в галоп, и снова поглядел в список: – Пушкин Лев!..
Левушка уже хотел было двинуться в приемную.
– Вы куда, Пушкин? – гувернер выдерживает загадочную паузу. – Вы, Пушкин, отправитесь к господину инспектору!
У инспектора, очевидно, предстоят неприятности, потому что штрафной журнал испещрен фамилией Пушкина. Но Левушка уходит к инспектору такой же беспечный, как всегда.
А Михаил Глинка все еще ждет дядюшкиного Спиридона, которого должен был давно прислать за племянником беспамятный Иван Андреевич. Пропал, провалился Спиридон!
Из приемной все чаще и все нетерпеливее выглядывает, поджидая Левушку Пушкина, его старший брат. Он то и дело выбегает в коридор, и тогда кажется, что этот молодой человек не ходит, а летит по коридору с воздушной легкостью, и русые вьющиеся его волосы рассыпаются от стремительных движений.
Всякий раз, когда Глинка видит Левушкиного брата, его поражают необыкновенно длинные, остро отточенные ногти старшего Пушкина: как с этакими ногтями сочинитель пишет?
– Отпустил, Саша, ей-богу! – бежит навстречу брату Левушка. – Я ему такую родомантиду запустил!..
Лев рассказывает что-то на ухо брату, и Александр Сергеевич заливается смехом. Братья идут в швейцарскую: старший – весь движение, младший – воплощенная лень. Александр исполнен зоркой веселости, Левушка – сама легкомысленная рассеянность. Александр Сергеевич смотрит на младшего брата с нескрываемой нежностью, сквозь которую пробивается отеческая забота.
– Каковы наши успехи в предметах, Лев? – спрашивает старший брат.
– В предметах? – откликается младший. – Лучше скажи-ка, Саша, что ты нового написал? – и, зная, чем обрадовать брата, Левушка на ходу протягивает ему моченое яблоко.
Александр Сергеевич оглядывается и секунду колеблется: как бы не вышло от моченого яблока какого-нибудь изъяна его двадцатилетнему достоинству. Но фамильная страсть к моченым антоновкам издавна объединяет обоих братьев. Александр Сергеевич вонзает в яблоко великолепные зубы и, хрустя спелой антоновкой, даже не подозревает, что вкушает гонорар за собственные свои стихи, уже выданные в свет Левушкой без ведома и намерения автора.
– Как идет поэма, Саша? – спрашивает Левушка, предчувствуя новую добычу.
– Уволь, душа моя! – смеется Александр Сергеевич. – И поэма надоела, силы нет!
Но Левушка нимало не верит этому признанию:
– А много ли приготовил нового, Саша?..
– Господин Глинка! Глинка Михаил! – выкликают из швейцарской.
Глинка так и не услышал, что ответил Левушке брат. На ходу Мишель еще раз взглянул на себя в зеркало: синий мундир с красным воротником пригнан на нем весьма ловко; солнце, вздумавшее прогуляться сегодня по петербургскому небу, горит в каждой золоченой пуговице.
– Здравия желаю, Михайла Иваныч! – почтительно вытягивается перед этаким парадом дядюшкин Спиридон.
– Опять припоздал, старый! Все ли наши здоровы?
– Благодаря господа, здравствуют!
Спиридон едва успевает догнать барчука, который уже натянул в швейцарской шинель и старательно прилаживает фуражку с красным околышем. Прощай, пансион, прощай на целых две недели, и вот тебе – получай!
По святому пансионскому обычаю надо плюнуть у подъезда через левое плечо направо, после этого можно стремглав бежать к извозчичьей бирже.
– К Казанскому собору!
– Пожалуйте, ваше сия-сь!.. – откликается с козел заиндевевшая борода. – За восемь гривенничков прокачу!
– Спятил, гужеед! – в ужасе вздымает руки Спиридон. – В Москву тебя рядят, что ли?
Тут бы и поторговаться всласть Спиридону. Но барчук уже вскочил в сани. Едва Спиридон успевает приткнуться рядом, Глинка бросает извозчику на гвардейский манер:
– Пш-шел!
Где же понять Спиридону, что катить по всему городу, не торгуясь, это и есть первое удовольствие, с которого начинаются каникулы.
– Пш-шел!..
Полыхая, горит вдали морозный закат. Поют, раскатываясь на поворотах, сани. Ветер вторит им тысячью голосов. Стоит закрыть глаза, и душу обнимет знакомый восторг. Как незримый оркестр, звучит необъятный город. Все слилось в торжественной симфонии: улицы и дома, набережные и мосты, площади и дворцы. Все недвижимо и все течет над Невой в величавом анданте… Пойте, сани!..
А улицы все быстрей и быстрей летят к новым площадям. Чист и ясен воздушный простор. Как звуки, легка прозрачная ширь. А там взметнулась ввысь адмиралтейская игла. И все равняется по ней в исполинском оркестре: звонкий воздух, певучий мрамор и чеканный гранит. Все слилось в этой зримой симфонии, и гремят в оркестре все голоса: «Tutti!»[23]
– Тпрр-у-у!..
Глинка глянул: сани, объехав Казанский собор, раскатились последний раз и остановились перед домом Энгельгардта. Новенький рублевик перешел без сдачи к вознице. Пораженный щедростью, он снял мохнатую шапку. Спиридон снова воздел в ужасе руки, а барчук уже бежал вверх по знакомой лестнице.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});