Изящные искусства, наконец, утихли внизу: теперь дождалась своего часа музыка.
Когда осень льет за окном беспричинные слезы, невольно еще раз прислушаешься к песне, которую поет без конца унылый ветер. И некуда уйти от тебя, бурная, мрачная ночь…
Глинка играл, склонившись к роялю. Он не слышал, как в комнату вошел Николай Мельгунов и остановился у дверей, не сводя с рояля глаз. Он стоял долго, не шевелясь, затаив дыхание, но так и не увидел, как над домом господина Отто появилось золотое облачко и на нем госпожа Гармония, давно разыскавшая путь из Новоспасского в Благородный пансион. Золотое облачко скользнуло в мезонин, и госпожа Гармония протянула руки Мишелю. Он улыбнулся ей, как старой знакомой, обрадованный и смущенный, а потом смутился еще больше, помогая гостье выйти из воздушного экипажа. Госпожа Гармония осторожно коснулась клавиш, только поступь ее была не очень уверенной, потому что и путь, которым она шла, никогда и никем не был проложен…
Николай Мельгунов все еще стоял у дверей, слушал, затаив дыхание, и решительно ничего не видел, а Глинка все еще продолжал играть… Но в это время за госпожой Гармонией погнался сам генерал-бас: «Не лезь, сударыня, куда не следует! Где видообращения аккордов?..» И то ли метнулось пламя от свечи, стоявшей на тишнеровском рояле, то ли госпожа Гармония, опасаясь, пустилась обратно в песенное царство… Однако ей и тут не повезло, потому что вместо дорог открылись одни перепутья, и воздушная гостья снова остановилась в полном недоумении: ей ли, Гармонии, вместе с песнями к столичной музыке под начал итти или столичной музыке у песенных подголосков учиться?..
Низкая комната мезонина все еще полнилась звуками, но поступь госпожи Гармонии была теперь вовсе неуверенной. Тогда Михаил Глинка снова подал руку воздушной гостье. И чем дальше они шли, все светлее и светлее становилось в мезонине. Должно быть, где-то далеко, в песенном царстве, брызнула жар-цветом неопалимая папороть.
– Осторожнее! – предупредил госпожу Гармонию Михаил Глинка – лешие и оборотни подстерегали их на каждом шагу…
Где-то в недосягаемой дали все еще пылала, не сгорая, слепящая папороть, но воздушная гостья уже покинула мезонин, и рояль не издавал более ни единого звука. За ним все еще сидел пансионер Глинка, и непокорный хохолок упрямо торчал над его склоненной головой.
И тут другой пансионер и дока-фортепианист Николай Мельгунов сделал одно из самых удивительных открытий в его жизни. Впрочем, он не раз уже делал их, забегая в мезонин:
– Мимоза, – сказал Николай Мельгунов, приближаясь к роялю, – ты же истинный музыкант!
Глинка молчал, не выходя из задумчивости, словно соображал по клавишам путь, которым только что шла госпожа Гармония, или отыскивал то злополучное место, где лешие и оборотни испугали ее.
– Музыкант? – нахмурился Глинка. – Вот в том буду с тобой диспутовать! – Неведомо откуда на смену госпоже Гармонии явился живой двойник Ивана Екимовича и, обдергивая воображаемый жилет, глубокомысленно вопросил: «А как мы понимаем музыку? Как способность души или как науку? Довольно!..» Глинка снова стал играть, но, должно быть, подинспектор Колмаков не давал ему покоя. – Будь бы я Иваном Екимовичем, – говорил он, играя и прислушиваясь, – я бы и далее вопросил, – и голос его мгновенно изменился: – А как же надобно понимать науку музыки, а? – и, рассмеявшись, Глинка махнул рукой: – Тут, брат, ни один подинспектор ничего не объяснит. Dixi!
И он снова заиграл мечтательный ноктюрн, сочиненный Фильдом.
И тогда Николай Мельгунов сделал еще одно, не менее удивительное открытие:
– Глинушка!
– Ну?
Николай Мельгунов стоял, воздев руки, словно жрец, готовый вещать людям истины, и, наконец, взорвался от переполнявших его чувств:
– Глинушка, лапушка, чортушка, ты… ты… – только теперь снизошло на него откровение, – ты гений, мимоза!..
– Олух, – кротко ответил Глинка, – гении в балетах пляшут да в небесах парят…
И тогда Николай Мельгунов тотчас скатился на землю. Но едва он коснулся земли, Глинка спросил его торжественным шопотом:
– Ты что-нибудь слышишь?
– Нет… А ты?
– А я… – Глинка закинул голову, даже привстал на цыпочки и схватил друга за пуговицу: – А я слышу… явственно слышу…
– Что?! – завороженный тайной, едва слышно переспросил Мельгунов.
– Звонок, милый!
– Тьфу, чорт! – рассердился Николай Мельгунов, хотя звонок и в самом деле настойчиво приглашал вниз, к вечернему приготовлению уроков
Глава шестая
Ввечеру покидает пансион высшее начальство, а после приготовления уроков куда-то бесследно исчезают все гувернеры. Тогда в классах и в сборной вольно льются задушевные речи, шелестят листы любимых книг и мечты летят в туманную даль, чтобы завтра снова вернуться в такой же вечерний, свободный час…
– Приблизься, Глинка Михаил, – говорит Иван Екимович, поймав питомца в коридоре, – усладим слух речью божественного! – и тотчас раскрывает Овидиевы «Метаморфозы». – Метаморфозы суть превращения, – начинает Иван Екимович, – и в том диспутовать не буду, но не все превращения назовем метаморфозами – вот в том буду диспутовать! – Иван Екимович косится на великовозрастных питомцев, скачущих по коридору: – А с сими дурнями, полагаю, никакой метаморфозы не будет: в умники не выйдут! – Смекай, мал золотник…
Михаил Глинка в самом деле мал ростом, чуть не меньше всех однокашников. Но моргающие глазки Ивана Екимовича давно приметили этого питомца, удивительно способного к познанию языков.
– Ergo[22], приступим, Глинка Михаил! – провозглашает подинспектор, и они читают божественного Овидия. Собственно, читает Глинка, а Иван Екимович слушает наслаждаясь.
Но быстротечно человеческое счастье… Подинспектор недоуменно моргает и от недоумения готов перейти к некоторым смутным подозрениям… Мал золотник читает божественные стихи, потом вдруг пройдется тонким фальцетом, который очень похож на чей-то знакомый Ивану Екимовичу голос, а потом опять как ни в чем не бывало меряет певучие овидиевы строки чуть сиплым голосом… Иван Екимович уже готов поверить, что ему померещилось не то от второго, не то от третьего пунша, но перед его удивленными глазами снова восстает собственный двойник.
– Довольно! – кричит Иван Екимович и даже ловит двойника за руку. – В чей огород метит сия коварная метаморфоза?
И тогда, прозрев, Иван Екимович изволит гневаться, а отгневавшись снова возвращается к Овидию или, положив руку на плечо любимцу, отправляется шагать с ним по древнему Риму. Подинспектор то заглянет в Капитолий, то распушит по пути развратного Нерона, то забредет в Римский сенат, а в сенате, – этакая счастливая оказия, – сам Цицерон громит продажного Каталину. Как сдержаться тут Ивану Екимовичу?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});