Свершались те чудеса в забытой опере «Ямщики на подставе». А пришел с теми помыслами на театр сын канонира Тобольского полка и музыкальный болонский академик Евстигней Фомин.
Солдатский сын заставил петь инструменты в оркестре так, как складываются голоса и подголоски в русской песне. И в песнях вдруг ожило на театре премудрое песенное царство.
Но умер Евстигней Фомин. Секретарь театральной конторы вписал в расходную книгу: «Выдано на погребение двадцать пять рублей» – и бросил на свежие чернила щепоть песку. Почий в мире, беспокойная тень! Должно быть, далеко вперед глядел солдатский сын, если никто не оценил его дерзновенных замыслов. Русские оперисты сызнова скликали на театр песни, но сколько их ни собирали, не могли явить в звуках вольную артель вольных голосов. Предвиденное Евстигнеем Фоминым не раскрылось.
Есть в отечественных операх и святки, и посиделки, и гадания-причеты, но все еще медлит явиться на театр песня-Русь. И никто еще не решился слагать оперы про героев-россиян. Нет, мол, для них песенных голосов…
Когда прячутся на расписном плафоне полногрудые музы и только шорохи наполняют невидимый зал, тогда из-за дремлющих кулис тихо выходит Илья-богатырь и долго бродит, всеми забытый. Когда-то привел его на театр молодой сочинитель Иван Крылов: «Воюй, Илья, с чужеземной колдовкой!..» Осмотрелся на театре богатырь, видит: сидит на двенадцати дубах разбойный Соловей, стережет меч-кладенец. Добыл Илья богатырский меч и пошел было с песней в бранный путь. А песни прибрал для русского богатыря итальянский музыкант Катерино Кавос. Как повоевать с теми песнями чужеземную колдовку, как петь те незнаемые песни Илье?
Уже предстали в высокой трагедии герои-россияне и говорят с потомками древний новгородец Вадим, и Дмитрий Донской, и князь Пожарский, и гражданин Минин-Сухорук. Уже воин-поэт Кондратий Рылеев замышляет пламенные строки об Иване Сусанине:
Кто Русский по сердцу, тот бодро и смелоИ радостно гибнет за правое дело…
Доколе же будешь медлить ты, музыка? Воспой славу россиян!..
Когда Иван Сусанин явился на театр, кто же на Руси, крещенной в огненной купели, в бурю, во грозу Двенадцатого года, всем сердцем не понял костромского пахаря, спасающего государство? Только песни Сусанину сложил все тот же неутомимый Катерино Альбертович Кавос.
Точный, как брегет[26], он никогда не опаздывает ни с какой музыкой и всегда первый является на репетицию, подавая пример празднолюбцам. Он первый отправляется вечером на спектакль. Театральные колымаги еще только выезжают за артистами, и медленно плетутся старые клячи, доживающие век на казенных овсах; еще нежится у домашнего очага самый ленивый скрипач с последнего пульта, а господин Кавос уже пробирается между кулис, вспугивая пробужденные тени. Ламповщики торопливо зажигают огни, а вслед за тем вспыхивают фонари у театральных подъездов и отбрасывают дрожащий свет на афишку:
«Генваря 2 дня 1820 года придворными актерами представлена будет отечественная опера «Иван Сусанин», слова князя Шаховского, музыка г-на Кавоса».
И хрустальная люстра, свисающая над залом, наконец, вспыхивает, и музы на расписном плафоне тотчас сбрасывают покрывала тьмы. Тяжелый занавес шевелится, как живой, а за ним наперебой стучат молотки, пригвождая к месту приятный сельский вид и все, чему подобает быть в дальнем костромском селе Домнине.
Односельчане Ивана Сусанина толпятся в тесных уборных. Кто клеит бороду на бритый подбородок, кто греется горячим сбитнем, кто пробует нижнее фа…
Первое сопрано, облачившись в туалет Маши Сусаниной, надела на голову кокошник, какого отродясь не видала Кострома, – пусть сдохнут от зависти все соперницы! Несравненная дива протянула ножки горничной, и горничная обула их в парчевые туфельки, в каких никто не хаживал в Домнине, – пусть лопнут подколодные змеи-завистницы! Довольная собой, дива вышла на сцену и через глазок в занавесе обозрела зал.
Театр глухо шумит, только дам в ложах еще нет: ни одна из них не хочет явиться первой. Нежные ароматы, проникающие в зал из аванлож, где идет последний смотр туалетам, предваряют скорое явление прелестниц, да изящные коробки, взятые кавалерами у лучшего кондитера Молинари, лежат на бархатных барьерах.
Ничего не ведая о приближении соперниц, музы беспечно резвятся в вышине и шлют соблазнительные улыбки в партер: там мерцают сановные лысины, гвардейские эполеты и монокли чайльд-гарольдов, только что – в дань моде – объявившихся на невских берегах.
Но и дамы являются, наконец, расцветая нежными букетами у бархатных барьеров.
Впрочем, в одной из лож дам нет. Там сидят трое. Откинувшись в глубине, кажется, дремлет, прикрыв от света слабые глаза, Александр Ермолаевич Мельгунов. Воспитанник второго класса Благородного пансиона Николай Мельгунов припал к барьеру, устремив нетерпеливый взор на занавес и облокотясь на любимого одноклассника-друга Михаила Глинку.
А музы на расписном плафоне вдруг забывают о чайльд-гарольдах и гвардейских эполетах и, не бросив ни одного взгляда на ложу господина Мельгунова, обращают очи к оркестру. В оркестр входит Катерино Альбертович Кавос, и покровительницы искусств приветствуют давнего своего знакомца.
Глава вторая
Господин Кавос оглядывает оркестрантов и, приподняв палочку, ждет. Со сцены подают последний сигнал: в Домнине все готово.
– Tempo, signori! – палочка господина Кавоса чертит зигзаги, подобные молниям, и оркестр, послушный каждому ее движению, играет вступление.
Едва взмахнув крылами, музыка только начинает свой вольный бег, но звуки уже приобретают почти видимую стройность. Желанный час предчувствий и надежд!..
Занавес вздрогнул и плавно пошел вверх. Театр явил сельскую пустошь, на которой стоял овин. Между снопов двигались домнинцы с цепами и граблями в руках и пели.
– Эх, ребята, – оставя молотьбу, обратился к односельчанам Матвей Сабинин, – кстати ли мы так заунывно распелись?
– Видишь ли, – объяснила ему Маша Сусанина, отделившись от подруг и кокетливо играя алмазным перстнем, – видишь ли, этот осенний ветер навеял на нас кручину…
Но ветер, подсвистывавший хору из-за кулис, уже смолк. Господин Кавос тоже опустил палочку, и хористы, отойдя вглубь, образовали на снопах живописные группы. Ничто не препятствовало более развитию оперы. И хотя ни знатный тенор Климовский, ни обольстительная дива не были так горазды на речи, как на арии, однакоже они успели рассказать публике все, что надо, как раз к тому времени, когда господин Кавос подал новый знак к музыкальному нумеру. Тогда Матвей Сабинин вышел к рампе и все, что было сказано ранее на словах, пропел теперь в куплетах:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});