Очутившись рядом с Эдди, Роланд всей тяжестью навалился на спинку кресла, и оно прочно стало на песок.
Детта оглянулась и заговорщически подмигнула им, да так непристойно, что Эдди почувствовал, как его руки покрываются гусиной кожей.
- Опять вы, молодые-холостые, чуть меня не кувырнули, - сказала она. - А вам надо бы за мной приглядывать. Я-то просто увечная старуха, вот вам бы обо мне и заботиться в охотку.
Она захохотала. Она чуть не лопалась со смеху.
Несмотря на то, что Эдди был неравнодушен к обитавшей в сознании Детты другой женщине (даже короткого времени, в течение которого молодой человек видел Одетту и говорил с ней, оказалось довольно, чтобы он почувствовал себя почти влюбленным), руки у него так и зачесались от желания сомкнуться у нее на горле и задушить этот смех - задушить раз и навсегда.
Она снова быстро глянула назад, поняла, о чем думает Эдди (словно это было написано на нем красными чернилами), и зашлась еще сильнее. Ее глаза подзадоривали: "Ну, валяй, белый. Валяй, коли охота. Ну, давай, давай!"
"Иными словами, опрокинь не только кресло, опрокинь и бабу, - подумал Эдди. - Опрокинь с концами. Ей же только того и надо. Может, у нее в жизни одна-единственная настоящая цель - погибнуть от руки белого".
- Ну, хватит, - сказал он, опять принимаясь толкать кресло. Нравится тебе или нет, сладенькая, мы едем кататься по морскому бережку.
- Пошел на хуй, - фыркнула она.
- Заткни им себе глотку, детуля, - учтиво ответил Эдди.
Стрелок шагал рядом, не поднимая головы.
Часам к одиннадцати, если верить солнцу, они оказались у большого скопления вышедших на поверхность почвы камней. Там путники сделали почти часовой привал, укрывшись в тени от солнца, карабкавшегося в зенит. Эдди со стрелком доели остатки убитого накануне вечером омара; Детта же от предложенной ей порции отказалась, зная (так она объяснила Эдди), что они хотят сделать. Коли-ежели они хотят это сделать, сказала она, пусть не пытаются ее отравить, а прикончат голыми руками. Отраву в еду, сказала она, подсыпают только трусы.
"Эдди прав, - думал стрелок. - Эта женщина создала собственную цепочку воспоминаний. Она знает все, что происходило с ней прошлой ночью, хотя спала по-настоящему крепко".
Детта была убеждена, что они, глумясь, приносили ей куски мяса, от которого несло смертью и разлагающимся трупом, а сами ели солонину, запивая пивом из фляжек. Она свято верила, что они то и дело подсовывают ей хорошие куски с собственного стола, а в последний момент, когда она уже готова вцепиться в еду зубами - убирают их, разумеется, от души смеясь. В мире (или, по крайней мере, в голове) Детты Уокер, Кобели Беложопые общались с темнокожими женщинами только двумя способами: насиловали их или насмехались над ними. Или и то, и другое сразу.
Это было просто смешно. Эдди Дийн в последний раз видел говядину во время своей поездки в небесном вагоне. Сам Роланд не видел ни кусочка мяса с тех самых пор, как доел вяленое - а давно ли это было, знали только боги. Что же касается пива... Стрелок нырнул в глубины памяти.
Талл.
В Талле было пиво. Пиво и говядина.
Боже, как здорово было бы хлебнуть пива. Горло болело. Так хорошо было бы унять эту боль пивом. Даже лучше, чем астином из мира Эдди.
Они отошли подальше от Детты.
- Что, не гожусь в компашку таким белым парням? - прокаркала она им вслед. - Или, может, просто охота подрочить друг дружке? Огарки свои белые почесать?
Запрокинув голову, она завизжала от смеха, да так, что чайки, у которых четвертью мили дальше, на камнях, проходило что-то вроде слета, испуганно поднялись в воздух, оглашая его жалобными криками.
Стрелок сидел, свесив руки между колен, и думал. Наконец он поднял голову и сказал Эдди:
- Из десяти слов, которые она произносит, мне понятно примерно одно.
- Я тебя здорово обскакал, - откликнулся Эдди. - Из каждых трех слов я въезжаю самое малое в два. Да наплевать. Почти все это крутится возле кобелей беложопых.
Роланд кивнул.
- Там, откуда ты родом, многие темнокожие так говорят? Другая так не разговаривает.
Эдди помотал головой и засмеялся.
- Нет. Я тебе скажу кое-что довольно забавное... Мне, по крайней мере, оно кажется довольно забавным, но, может, просто потому, что здесь, в ваших краях, смеяться особо не над чем. Так вот, это лажа. Полная лажа. А она об этом - ни сном, ни духом.
Роланд посмотрел на него и ничего не сказал.
- Помнишь, как она прикидывалась, будто боится воды, когда ты обмывал ей лоб?
- Да.
- Ты понял, что она придуривается?
- Не сразу, но довольно скоро.
Эдди кивнул.
- Это был спектакль, и она знала, что это спектакль. Но она прекрасная актриса и на несколько секунд одурачила нас обоих. Ее манера разговаривать - тоже игра на публику. Но похуже. Такой маразм, такая чертова липа!
- По-твоему, она хорошо притворяется только тогда, когда знает, что притворяется?
- Да. А говорит она, как гибрид черноты из книжки под названием "Мандинго", которую мне как-то довелось прочесть, с Бабочкой Мак-Куин из "Унесенных ветром". Ясное дело, для тебя эти имена - пустой звук, но я хочу сказать, что она говорит штампами. Знаешь такое слово?
- Оно означает то, что всегда говорят или думают люди, не умеющие мыслить самостоятельно - или делающие это редко.
- Угу. Мне бы и вполовину так хорошо не сказать.
- Эй, молодые-холостые, вы что, еще не надрочились, а? - Голос Детты звучал все более хрипло и надтреснуто. - А может, вы свои огарки белые просто найти не можете? Так, что ли?
- Пошли. - Стрелок медленно поднялся. Он покачнулся, заметил взгляд Эдди и улыбнулся. - Обойдется, продержусь.
- Долго?
- Сколько понадобится, - ответил стрелок, и от безмятежности его тона сердце Эдди объял холод.
В этот вечер, чтобы убить на ужин омара, стрелок потратил последний точно годный патрон. Он взялся бы вечером следующего дня за методическую проверку тех, что считал негодными, если бы не одно "но": по убеждению Роланда, Эдди был весьма недалек от истины - дошло до того, что окаянных тварей придется забивать камнями.
Вечер шел своим чередом: костер, приготовление ужина, очистка мяса от скорлупы, трапеза - теперь они ели медленно, без энтузиазма. "Заправляемся, точно тачки - бензином, вот и все", - вертелось в голове у Эдди. Предложили поесть и Детте, но та пошла вопить, хохотать, сквернословить, и спросила, долго ли ее будут держать за дурочку, а потом бешено заметалась из стороны в сторону, налегая на веревки всем телом, равнодушная к тому, что путы неуклонно затягиваются все туже, и подгоняемая единственным стремлением: попытаться так или иначе опрокинуть кресло, чтобы ненавистные белые смогли усесться за еду не раньше, чем снова ее поднимут.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});