что давно не припомнят этакой снежной поры. Одной детворе хорошо: ставят крепостицы, смеются, прохожих снегом закидывают. Щёки у них красные, носы мокрые, сами иззябли, да нипочём домой не пойдут, покуда матери не погонят.
Глядит на них волк, себя малым вспомнил — его тогда и не брали в эти забавы, всё боялись зашибить, а он всё думал, что уж на будущий год… А на будущий год были цепь и клетка.
Завертелся он, завизжал, да как поскачет по высоким сугробам! Вот уж и в крепостице. Детвора его радостно встретила. Дарко цепь не удержал, стоит, глазами хлопает, а там следом кинулся. Да куда, забросали его снежками, подойти не дали.
— Уймитесь, отдайте волка! — кричит Дарко. — Дурень, иди сюда!
Волк из-за снежной стены нос кажет, а идти не идёт. Жаль ему, что сам не может снег метать.
Через дорогу другая крепостица стоит. Отплевался Дарко, да и подался туда. Начался тут бой! Те, другие, вот-вот верх возьмут. Дарко им помогает, а у него меткий глаз да крепкая рука.
Волк на брюхе пополз по сугробам. Пробирается тишью, стороной, Дарко его и не видит. Нагнулся, снег зачерпнул, нос утёр — тут из сугроба как выметнется волк, как повалит его и давай катать! Ребятня с криками ну прочь бежать. Те, на чьей стороне волк, руками машут, кричат:
— Наша победа!
Пришёл зимобор, да не спешил зиму бороть. Она уходила медленно, неохотно — днём чуть подтает, ночью завьюжит. Волк проснётся, насторожит уши и подумает: скорее бы цветень, уж мочи нет, — да после припомнит, что цветень-то был прежде. Ныне он под самый конец лета волком оборотился, до этой поры ему и ждать.
Припомнит, морду вскинет, взвоет горько. В ночной горнице кто-нибудь пробудится, сонно пробормочет:
— Ветер-то как плачет да стонет — ох, не к добру! Чур меня…
Затосковал волк. Уж и ест, и пьёт с неохотой, и народ потешает без радости. Едва отпустят его, хвост подожмёт, уйдёт в угол, морду на лапы положит, да порой ещё и поскуливает.
— Не хворь ли его взяла? — тревожится хозяин.
Медленно, неохотно стаивал снег, лениво капало с крыш, и дни текли так же томительно. Синее, прежде звонкое от мороза небо теперь затянуло сугробами серых облаков, но вот они сдвинулись. Вот начала проступать из-под снега мокрая земля, ещё неприглядная: деревянные рёбра дорог, и разбитые чёрные тропки с цепочками следов по снежным обочинам, и раскисшее поле. Потемнел лёд на реке. Голые промокшие вязы мели ветвями небо над тесовыми крышами, да только развозили грязь. Даже золочёные маковки царского терема будто потемнели.
Но вот налетел ветер, по-весеннему тёплый. Он летел от далёких гор и видал, как зима утекает звенящими ручьями, как встряхиваются, просыпаются леса, ворочая лохматыми боками в клочьях бурого валежника. Он пропах мокрым деревом и землёй, и каждому, кто готов был слушать, пел о пробуждённой жизни.
В одну из ночей зашумела река, задышала. Пошёл лёд. Ребятня бегала глядеть, как потоком уносит льдины — а в беспокойном небе над ними плыли облака, то степенно, толкаясь у незримого берега, то стремительно, подхваченные течением. Гусиные стаи текли за лес, и воздух был полон звонких ребячьих голосов и протяжных птичьих.
Сменял Дарко сани на телегу, едва дождался, когда подсохнут дороги, да просухой и поехали домой. Корчмарь провожал, говорил:
— Будущей зимой непременно приезжай со своим волком!
— А как же, — отвечал Дарко. Да отъехавши подале, сплюнул и постучал по телеге: — Чтобы вовек не сбылось!
Поехали кружным путём, завернули в Орешки, после в Косые Стежки. Дарко всё расспрашивал о гончарах, уж самому любопытно стало, да везде один ответ: о таких и не слыхивали.
А у их корчмы вишни-то зацвели. На верёвке бельё полощется, колодец-журавль скрипит, Пчела ведро тянет. Пригляделся, ведро поставил, да как руками всплеснёт, как закричит:
— Наши-то воротились! Слышь, Невзор, воротились наши-то! — и, заторопившись навстречу телеге, зачастил: — Да что же вы так-то, по светлой поре, а? Хлев отопру, прячь, прячь волка скорее!
Улыбается Дарко на эти слова, рукой машет, говорит:
— Да будет уж таиться! Скажу, ездил за тридевять лесов в тридесятый, там, значит, волка и добыл. Вишь, парень-то уж затосковал, повесил головушку на праву сторонушку, неохота мне его впотьмах запирать. Пущай хоть во двор, значит, вольно ходит. Вона, видна печаль по ясным очам, кручина по белу лицу!
Фыркает волк. Уж он ответил бы, если бы мог, да только и сердиться нет сил. В клетке не усидит, ноги так сами и пляшут, на землю сойти хотят. Здесь-то всё родное, и колодезный скрип, и смолистый избяной запах, и дверь с высоким порогом. Вот куры гребутся, завидели телегу, подошли да квохчут, будто спрашивают: что такое? Уж так милы их глупые голоса! А вот среди них и Чернушка.
Дальше по улице, слышно, лают псы. А лес-то, лес над берегом будто стал ещё выше да темнее! Река привычно поёт, поди и лозники проснулись, верещат в ивняке, поджидают, не подойдёт ли кто неосторожно, чтобы затянуть его в воду.
Всё волку любо. Домой вернулся!
Глава 20
Хотели Дарко с Завидом всё лето дома пробыть, да им не дали.
Люди тут волку не шибко радовались: кувыркается, лапу даёт, а что с того? Скоро пшеницу сеять, да из-за волчьего дурного глаза как бы не вышло беды. Ходят, губы поджимают. Случись неурожай, ясно, кого будут винить. А пшеница-то капризна, прихотлива, ей и засуха — беда, и проливные дожди — беда. Того и гляди, волку битым быть.
Ещё Божко сдуру едва не выдал. Как собрался народ на волка глядеть, так и он пришёл, а сам-то надутый, сердитый, да у Ерша и спрашивает громко:
— Тятька, отчего это Дарко врёт, будто волка добыл за тридевять лесов, в тридесятом? Ведь это…
Ёрш его тут за ухо поймал и в сторонку отвёл. Что сказал, того никто не узнал, но Божко притих.
Вдовица, которая всё не могла простить Невзору курицы, поглядела на волка и пошла разносить сплетни: курица, мол, черна, да волк чёрен — неспроста это! Не иначе Невзор с нечистою силой спутался, колдует, портит людей — и как только раньше не примечали?
Пришёл ввечеру старичок. Гости ещё не собрались, он сидит, по сторонам глазами шныряет, потом Невзора поманил:
— Подь сюды!
Тот подсел. Старичок ему узелок яиц придвинул и шепчет:
— Бают, кудесить ты горазд. Соседи допекли, нет мочи, куры их всё у меня гребутся. Уж