клевать. Отпустили их отдыхать.
Думал Завид, он с дороги и день проспит, да пробудился с петухами. Лежит, об Умиле думает: прознала ли о его приезде? И хочется увидеть, и боязно. Всегда-то у них ладно, покуда он волк, да волком быть проще — молчи себе да ходи за нею следом. А человеком он быть и не умеет…
Не спится ему. Вышел за дверь, огляделся, да тишью к лесу и пошёл. Ноги сами несут на знакомую вересковую поляну, всё чудится, будто там его кто-то ждёт. Пришёл, глядит — никого, только знакомая ёлочка лапами машет, за год едва подросла. Что же, нечего было и надеяться, ведь они не условились, а только досадно, будто Умила ему слово дала, что придёт.
Прижался он спиной к старой сосне, закрыл глаза. Утро холодное, травы в росе, ветер медовый, сладкий…
Тут сердце будто тревога сжала, забилось оно. Почуял Завид чей-то взгляд. Открыл глаза, видит — в стороне, прислонясь к другой сосне, Умила стоит. Тихо подошла, он и не слыхал.
— Я будто знала, что ты придёшь, — говорит негромко. — Сперва у камней поглядела, тебя нет. Тогда сюда пришла…
У Завида во рту пересохло, слова не идут, да и не знает, что сказать. Шаг ей навстречу сделал, и она к нему шагнула. На полпути и встретились.
Стоят, друг на друга глядят. Завид руки протянул несмело, она в них пошла доверчиво, к груди прижалась. Он сперва заробел, а после обнял, да сразу и подумал, что вовек её из рук не выпустит. Сердце птицею бьётся, что и дышать больно.
Подняла она лицо, улыбнулась. Он её по щеке погладил, а там отыскал её губы своими. Осторожно тронул, боялся, она оттолкнёт, а она только крепче обняла.
Посвистывает, журчит над ними зяблик. Гудит пчела, хлопочет, до двоих ей и дела нет. Им и самим ни до кого нет дела, ничего не слышат, будто одни в мире остались. Всё стоят, рук не размыкая.
А после они всё говорили, говорили и наговориться не могли. Их небось уже искали, да как расстаться, если столько встречи ждали? Смеются, по лесу бродят, за руки взявшись. То она к его плечу прижмётся, то он её обнимет, да и остановятся, друг с друга глаз не сводят, улыбаются. Всё ж таки ввечеру пришлось им нехотя распрощаться. Век бы этот день длился, он бы и то, верно, для них пролетел как миг.
Завид Умилу проводил. Идут вдоль опушки, слышат, Добряк ходит, дочь кличет. Ойкнула тут Умила, пальцы к губам прижала, поглядела испуганно. Завид хотел с нею пойти, да она не позволила. Сказала, самой толковать с отцом будет проще.
Убежала она, и будто не было этого дня, будто он намечтался, приснился. Вечереет, где-то собаки лают, ветер с реки задувает. Идёт Завид в корчму, а сам думает: если для того, чтобы им с Умилой быть, птица-жар надобна, так он уж её достанет любой ценой.
Глава 21
Нынче осенью в Белополье только и разговоров, что о заморских послах. Будто бы их ждут к зиме, да не выйдет ли с того худа? Нечисть-то совсем разгулялась! Уж и в домах у добрых людей неведомо что творится: то горшки с полок упадут и вдребезги побьются, то из подполья кто луковицы мечет, то овцы заплешивеют. Поутру встанут хозяева, а кони-то в мыле, будто их всю ночь кто гонял. Куры, бывает, оголеют, ходят ощипанные. Ясно, кикиморы проказят!
Да вот беда: не помогал против них можжевельник, не спасал и куриный бог, подвешенный над насестом, не гнали их заговоры. Не выходило и задобрить их корнем папоротника. В окрестных-то лесах, поди, весь папоротник извели, да без толку.
Заморские-то послы прибудут, на этакое поглядят и кто знает, что подумают. Скажут, царь Борис в своём дому порядка не наведёт.
Да ведь может случиться и что похуже. Они-то к зиме обещаются, да как настанет зимний коловорот, нечисть и вовсе наберёт силу. Известно: в эту пору границы между мирами тонки. Если хоть что стрясётся с послами, будет всему царству великая беда!
Поговаривали, что и в царском терему неладно. Что-то воет да стучит в подполье, а то заплачет, будто дитя малое; и кони, невзирая на пригляд, поутру нет-нет да заморены, спины мокры, шелковые гривы спутаны; и будто бы сам собой опрокинулся чугун со щами, стряпуху мало не обварило. И в царском терему не было спасенья от нечисти, и хуже того: поговаривали, оттуда всё зло и пошло.
Говорили, подменыш силу набирает. Мало не двадцать годов он жил в терему, а царь Борис так и не решился его извести, так и не прознал, как спасти да вернуть родного сына. И старый волхв не помог.
С волхвом и вовсе неладное вышло: в этот жнивень его мёртвым нашли, не своею смертью умер. Что-то его подрало, обошёлся кровью, люди пришли, он уж застыл. И говорили, не звериные то были когти, а будто совиные.
Боялся народ — как не бояться? Да уже разговоры пошли о том, что подменыша сжечь бы, выволочь из терема, да на костёр. Царь-то Борис неведомо чего ждёт — пожалуй, дождётся беды! Людям житья нет, да если ещё с заморскими землями выйдет раздор…
Льёт дождь на дворе, вечер тёмен. В корчме людно, да только разговоры невесёлые. Если бы Дарко теперь сюда с волком пришёл, им бы велели в углу сидеть да помалкивать. Не до потехи нынче.
Собрались за столом Дарко с Невзором, Пчела, Завид и Добряк, и Ёрш тут же. С ними в Белополье поехал, всю дорогу только и твердил, что брат его, Карп, непременно им поможет, всем работу на царском дворе найдёт.
Сам Карп рядом сидит. На Ерша до того похож — сразу видно, братья. Лицо красное, безбровое, волосы как льняная кудель.
— Нет, — говорит. — Об чём только ты толкуешь? Нешто думаешь, будто к царю на службу легко попасть? Мудрено это!
— Да ведь я уж слово дал, что ты поможешь! — сердится Ёрш.
— Кто ж тебя за язык-то тянул? Неча за других обещать! Нет и нет, говорю. Да почто вам на царский двор надобно, нешто иной работы нет? Вот будто мельник работника искал.
— Нужон нам тот мельник!.. К царю хотим. Да ты хоть одному дело найди.
Над столом склонились, шепчутся сердито. Невзор по сторонам глядит, следит, не услышал бы кто. Уж на них из тёмного угла один человек косится.