придет раньше. Либо к живительному свету, либо к окончательной бескрайней ледяной темноте.
Когда на Сашу навалилось тяжелое любопытство официантов, она наконец попросила счет. Расплатилась, встала – глядя вниз, стараясь не поднимать глаз на сидящих вокруг благонравных чайных семьянинов. На полу невыносимо закружилась, запестрела плитка. Будто кто-то начал с силой вытягивать у нее из-под ног бесконечный шашечный узор. Слегка придерживаясь за шершавую побеленную стенку, она прошла к дверям. Пол качался, словно кафе плыло куда-то по беспокойному морю. Плывущий, странствующий приют скитальца. Неприкаянный приют. Не укорененное в пространстве пристанище. Бывает. С усилием поправив на плече ремень сумки, Саша вышла на улицу.
Солнце уже садилось. Золотисто просачиваясь в прорехи облаков, сверкало крупными брызгами в окнах панелек. Виднеющаяся в конце улицы Кровянка впитывала в себя предзакатный свет – жадно, ненасытно, как в последний раз.
Саша зашла в Центральный парк, тяжело опустилась на скамейку. Сквозь головокружительный хмельной туман она вдруг заметила рядом свежие пни и обрубки стволов. Мертвые полутела недавно спиленных деревьев – вероятно, больных, обреченных, аварийных и поэтому несовместимых с энергичной парковой жизнью. А в оголившемся пространстве обнаружилась еще одна новая пустота: за оградой парка темнел земляной прочерк на месте недавно снесенного жилого дома. Сиротливый бурый пустырь. Окончательно провалившись в алкогольно-мутное болото сознания, Саша подумала, что за время ее отсутствия в городе образовались разрывы, болезненные незаполненности. Пробелы в привычно плотной тушинской реальности. И сквозь эти разрывы можно попытаться проникнуть в какие-то иные, потусторонние пространства. Или, наоборот, вернуться назад, в здешнюю, обыденную, изначально данную жизнь?..
Сашу накрыло неподъемной, неодолимой усталостью. От коньяка, от долгих перелетов, от глубокого мучительного волнения. Резко и сильно потянуло в сон. Эту внезапную сонливость хотелось снять с себя, содрать слой за слоем, как налипшую и засохшую коросту. Но ничего не получалось, она была слишком плотной, слишком прочной. Воздух начал лопаться чернильными пузырями, а затем Сашины глаза закрылись, и густая темнота затопила ее изнутри. В сознание черной краской стекла глухая непроглядная ночь, заполнила собой каждый угол.
…Когда Саша проснулась, оказалось, что снаружи тоже ночь. На небе уже висела желтоватая неровная луна – словно обглоданная облаками. Хотя – вроде бы – спала Саша совсем недолго. По ощущениям, она подремала на парковой скамейке всего лишь несколько минут. Максимум полчаса. Как будто солнечный вечер резко проломился, треснул, и город беспомощно рухнул в темное ночное марево.
Окинув удивленным взглядом неподвижную, слабо подсвеченную темноту, Саша встала. Вышла из парка, направилась в сторону пустыря, занявшего место снесенного дома. Голова больше не кружилась. Было как-то необыкновенно легко. И от этой волшебной необъяснимой внутренней легкости казалось, что и пространство вокруг постепенно легчает. Безлюдный ночной Тушинск терял плотность, становился сквозным, разомкнутым, воздушным. Освобождался от давящей бетонной тяжести, невесомо струился навстречу.
Саша не знала, куда именно и зачем идет. Она просто следовала глубинному, внезапно обострившемуся чутью. Ноги словно сами несли ее к чему-то очень-очень важному, к какому-то особому, даже, возможно, судьбоносному месту. Она будто скользила по невидимому ровному льду, мягко кружила по спящим пустынным улицам – сначала центральным, затем окраинным. А затем Тушинск остался за спиной, и Саша оказалась в незнакомом загородном районе. Немного попетляв по жилым кварталам, залитым мягким облепиховым светом фонарей, она свернула на проселочную дорогу – не освещенную, стремительно утекающую во мглистую, совершенно кромешную неизвестность. В непроглядный и непостижимый морок. Саша шла по ней довольно долго. Слева и справа тянулись бескрайние поля – слегка холмистые и потому похожие на анимийские. А впереди, казалось, не было ничего, кроме бесформенной бесплотной тьмы. Нескончаемой глухой неопределенности. Но внезапно дорога оборвалась, и Саша увидела перед собой огромный густой сад, круто уходящий вниз, в глубокий овраг. Сад был усеян мазками иссиня-черных цветов, живо блестящих в темноте. Внизу, в овраге, виднелся дом, в маленьком окошке тускло горела лампа. Саша тут же вспомнила иллюстрации из книги и поняла, что это жилище Слепого Художника. Она осторожно спустилась, толкнула старую дверь, покрытую шелухой темной краски. Дверь легко поддалась, и Саша очутилась в крошечной скудно освещенной мастерской. Среди зыбкого, холодноватого, бледно-оливкового мерцания. Зачем ему вообще нужен свет, раз он ничего не видит, мелькнуло в голове у Саши. Может, он на самом деле вовсе не слеп? Или лампа горит не для него, а для приходящих к нему с мольбами людей?..
Слепой Художник неподвижно сидел на табурете, отвернувшись от двери. У него были худая костлявая спина и седой затылок. Перед ним стоял высокий мольберт с нетронутым, чистым холстом.
Саша нерешительно потопталась на пороге. Тихонько кашлянула, пытаясь привлечь к себе внимание. Но Художник по-прежнему никак не реагировал на ее появление. И тогда она собралась с духом и начала говорить:
– Помогите мне, пожалуйста. Мне очень-очень нужна ваша помощь. Есть один мальчик по имени Лева… Его тело сейчас в Тушинской детской больнице, а душа – на станции Suspensus, на маленькой платформе, затерянной где-то между жизнью и смертью. Вполне возможно, что совсем скоро на эту станцию придет поезд, который следует в небытие… И Лева сядет в него и отправится к абсолютной черной пустоте. Прошу вас, сотрите его своим ластиком из больничной палаты и нарисуйте заново в вагоне, несущемся в сторону света, в сторону жизни. Пусть Лева приедет ко мне на волшебном спасительном поезде.
В мастерской вновь повисло неопределенное молчание. Саша напряженно ждала ответа, ощущая, как внутри распускается озноб. Как раскрывается прозрачно-леденистый бутон тревоги. Собственные фразы вдруг показались ей какими-то жалкими и беззащитными. Слова – непрочными, маленькими, круглыми, точно воздушные пузырьки.
Спустя примерно полминуты Слепой Художник, не поворачиваясь, медленно кивнул. Но этот странный кивок не принес ясности: напротив, только усилил туманную рябь, расходящуюся по мастерской. Саша чувствовала, что он мог означать как согласие, так и непреклонный презрительный отказ. Молчаливое требование убираться прочь. Внутри у Саши все будто плавало в полусумрачной зыби, не решаясь преждевременно вынырнуть к свету надежды и пытаясь не уйти на топкое беспроглядное дно отчаяния.
– Вы согласны мне помочь?.. Лева приедет? – робко спросила Саша.
И тогда Художник наконец повернулся. Обратил на нее невидящий взгляд глубоких антрацитовых глаз. Ледяных и в то же время прожигающих насквозь. Через этот взгляд он будто окатил Сашу всей своей равнодушной непознаваемой мощью.
– Может быть, приедет, – произнес он абсолютно гладким, бесстрастным голосом. Нечеловечески спокойным, пугающе бесцветным. – А может быть, не приедет никогда. Иди и жди. Но помни, что я ничего тебе не обещаю.
Сказав это, Художник вновь отвернулся,